Даун ударил лбом в стекло и заревел с таким отчаянием, как будто с корнем выдрали его:
— Домой хочу! Кондуктор! Нажми на тормоза!..
Рыдал и упоенно бился о крышку умывальника, отпихивая руку Александра.
Из коридора заглянула девушка. Та самая — со ртом. Мамаева. Вся в черном — чулки, и мини-юбка, и блестящая рубашка с поднятым воротником. Отдула обесцвеченную челку. Блондинкой она была не настоящей — со смугловатой гладкой кожей. Карие, горячие глаза. И с неожиданным разрезом.
Миндалевидным.
— Чего он разрывается? — Алые сапоги переступили исцарапанный металл порога. Она наклонилась к дауну, юбка была в обтяжку…
— Ну что ты, родненький? Бо-бо кто сделал?
— Никто не сделал, — смутился Александр. — Просто не понимает он…
— Чего, мой маленький, не понимаешь? Сейчас тебя тетя объяснит…
Александр сказал:
— Того не понимает, что домой возврата нет.
Этот пафос а ля Томас Вульф вышел у Александра непроизвольно и заставил внутренне скривиться, но девушка внезапно оценила: исподлобья такой был брошен ему взгляд.
— Иди взгляни, — сказала она, — на голубое и зеленое. Я его в чувство приведу.
Он вышел в коридор.
Прислушиваясь к материнскому гульканью Мамаевой, он смотрел в окно на серое, на подсыхающее, на улетающее Подмосковье. Налетела с воем платформа Переделкино. За шлагбаумом остался лобасто-облысевший человек пятидесяти лет в очках и с сеткой, полной в одиночку выпитых бутылок. Из отдаленного поселка писателей нес их на сдачу в пристанционный магазин, и был у самой цели приостановлен поездом, пронесшим мимо Александра — когда-то его ученика.
За спиной раздался гневный возглас. Обернувшись, он столкнулся с Мамаевой:
— Тоже мне малыш! Он что, с приветом? К нему по-человечески, а он вдруг вынимает!..
Фыркнула и удалилась — упругая.
Ударник вправлял обратно диспропорцию.
— Бить будешь?
— Нет.
— Не бей. Я ж только пожалеть просил. Как мама, так она всегда меня жалеет. Чего ты?
— Ничего.
Даун буркнул:
— В уборную хочу.
Александр отвел. Перед тем, как скрыться за дверью туалета, ударник обратил внимание на рукоять стоп-крана. Красную.
— А это что такое?
— Забудь! — ответил Александр.
Каждому члену творческой группы не только разрешили, но и в обязанность вменили взять с собой за границу литр водки. На всякий случай для укрепления дружбы с венгерским народом. По указанию головного вагона, Комиссаров водку реквизировал: «Во избежание дорожных инцидентов». Картонный ящик с разнокалиберными бутылками он втащил в купе и разогнулся:
— Представляешь? Не хотели отдавать. Насобирал же я народ! Отныне все! Не доверяю никому. Только тебе…
— Обижаешь, — ответил Александр.
— Почему?
— А отлучаешь.
— Разве ты пьешь?
— Естественно. Такой же сын страны.
— Да, но ты знаешь меру. В отличие от них…
Комиссаров снял очки и проверил в зеркале состояние своего фонаря. Надел очки обратно и вынул из кармана две сигареты:
— На, закури моих. Мне, понимаешь, по начальству надо — на большой хурал. Придется тебе побыть при водке. Здесь у нас, значит, литров с полста. А диспозиция такая. Враг номер Один — ты его слышишь. Баянист. Затем — «Веселые ребята». Пока что все они под кайфом, но уже не доезжая Брянска возможны осложнения. Дверь при этом ты, конечно, на запоре держишь. Но если меня еще не будет, а они станут напирать, уступи им — ну, чекушку-две. Не больше. И не сразу, а как почувствуешь готовность атаковать буфеты на стоянках. До этого их доводить не надо. Еще чего, отстанет кто-нибудь в России. Главная задача на время пути — обеспечить стопроцентный выезд за границу. Почему и сложность: давать нельзя, но и не давать — тоже. Диалектика души! Надеюсь, как на специалиста. А дверь блокируй.
Он вышел.
Александр закрыл на два оборота и откинулся на бархат. Тут под голову была такая думочка специальная — для дневного забытья под стук колес.
Не доезжая Брянска, в стену постучали.
— Эй, старшой?
Он отозвался:
— Нет его!
Стена, которую он полагал сплошной, на глазах сложилась в гармошку и разъехалась с треском. Александр оказался в насильственной компании попутчиц.
— Извините за вторжение!
— Ничего…
Одна пребывала в горизонтали на верхней полке и с томиком русско-венгерского словаря, другая — инициативная — сидела анфас на нижней. Это была секретарша Союза писателей Рублева. Анатомически — все было при ней. Не груди — шары навыкате. Обтянутые телесного цвета тонким свитерком западный артикул этот поименован «водолазкой». Копна волос, выкрашенных «под сено», короткая замшевая юбка и круглые колени, облитые зеркальной кожей черных сапог типа «садо». В писательском клубе она работала на втором, административном этаже, и Александр с ней не пересекался, но однажды в кофейной очереди стоял за этим задом, обладательница которого хвасталась, что даже сам Андрюша из Америки всегда привозит ей чего ни скажешь: вероятно, за бюрократические услуги.
— Скучаем, молодой прозаик? — развивала вторжение Рублева. — Тогда как надо мной вот критик Рита О*** — исключительно даровита. При этом мама-одиночка. Меня зовут Аглая. Не знаете меня? А я вас знаю. И про вас…
— Что именно?
— А все!
Александр заставил себя усмехнуться.
— Неужто?
— А сказать, где ты загар свой приобрел?
— Под лампой кварцевой.
— А вот и нет! В Таджикистане. — Веско и ласково Аглая похлопала его по вельветовому колену. — Уж ты мне, Александр Александрович, поверь… И знаешь, к какому выводу пришла я о тебе? Твой принцип в жизни — дорого и штучно. А мой наоборот. Дешевка не смущает, лишь бы много.
— Это вы о чем?
— А обо всем. Не только в смысле шмоток. Хотя от дорогого тоже не отказываемся. Так что давай на «ты». Это, кстати, что там «на винте» торчит? уж не «Посольская» ли? — Она нагнулась и вынула бутылку. — Точно! Ты смотри!.. Заделаем междусобойчик?
— Комиссаров не велел.
— Комиссаров? Он в кармане у меня сидит… Давай стаканы! — Щурясь от дыма своей сигареты, Аглая свернула головку экспортной водки и налила в тонкий стакан, вынутый Александром из бара. — Прими наверх, Ритуля.
— Пойдет ли без закуски? — усомнилась критик О***, но опустила руку и приняла. Ее ногти матери-одиночки были обкусаны.
— Эх, ребята! — задушевно сказала Аглая. — В Москве-то на балконе у меня такая капустка пригнетена — пальчики оближешь. Мой охламон из деревни кадку приворотил. Закусывали всю зиму, да еще и на Майские ему хватит. Вплоть до Девятого — до моего возвращения. Ну, ладно, ничего. Засигаретим! Бери. И говори скорей за что.
Александр взял.
— Не знаю…
— То есть?
— Ну, нет у меня слов.
— Ты же писатель?
О*** сверху заметила:
— Они, Аглая, не словами пишут. Цезурами они. Немая генерация.
— Тогда вам слово, — ответил Александр.
— Давайте выпьем за Мадьяросаг.
— Это еще что?
— Не знаешь разве? Самоназвание Венгрии.
— Интеллектуалка, говорю ж тебе, — подмигнула ему Аглая. — Только за Венгрию, Ритуля, с какой нам стати? Русским-то? Курица не птица, Венгрия не заграница. За нас — в Венгрии. Поехали, мальчики-девочки!
Они ехали.
Брянск, Киев, Винница…
Жмеринка, Тернополь, Львов…
Банкноты предстоящей маленькой страны были большими. Утонченно декадентских оттенков, неведомых Госзнаку и его рублям, эти ассигнации потрясли его барочной сложностью орнаментов, этими вензелями и овалами, откуда спесиво взирали пораженцы прошлого века — мятежные усачи в бакенбардах, аксельбантах и шнурованных своих «венгерках». Пачка за пачкой на стойке пограничного отделения Госбанка вырос целый блок венгерских форинтов, который еле влез в старый пластиковый мешок с потертой надписью «Beriozka» — одолженный Аглаей.
Комиссаров взял мешок, доверив Александру папку с паспортами.
На первом этаже проходила таможенный контроль молодая еврейская семья. Она и дети уже отрешились от этой реальности, а он, суетливый и запаренный, еще донашивал маску благонамеренности, услужливо открывая чемоданы. Мордатые таможенники рылись в них с небрежной снисходительностью. Чемоданов было много, приобретенных с прицелом на новую жизнь: ярко-оранжевые все.
Перрон был пуст. Они спрыгнули и пошли через пути. Комиссаров сказал:
— Отъезжанты…
Александр молчал.
— Ты вообще к ним как относишься?
— К кому?
— Ну, к этим. Кочевникам.
Александр подумал и произнес:
— …Да будет благословен еврей. Да будет благословенен и русский.
— Кто это сказал?
— Человек один.
— Наш бы человек так не сказал.
