В три часа Хуан, как всегда, стоял у дверей в своей безукоризненной униформе, и никто его присутствию не удивился; многие просто-напросто не подозревали, что у него свободный день; другие подумали, что он это делает в расчете на дополнительные чаевые, и даже приписали его появление у дверей гордыне: не доволен, видите ли, тем, что ему мало дали. Возможно, именно по данной причине жильцы, несмотря на крайнее радушие, с которым Хуан здоровался с ними, едва отвечали на его приветствие, как бы желая сказать ему своим безразличием что-то вроде: «Мы дали вам достаточно, незачем нам тут мозги пудрить, все равно вы не вытяните из нас больше ни цента». И проходили мимо, нарядно одетые, как и полагается в праздничный день.
В обеденный перерыв Хуан отправился к своей, как он все еще считал, невесте, — к сеньорите Мэри Авилес. Из тех денег, которые ему дали, тысячу он отложил ей для подарка в отдельный конверт, который после неудачной попытки купить что-нибудь в «Нэнси’с» намеревался ей преподнести. Он надеялся, что уговорит ее на эти деньги поехать на юг, поскольку тропики, как думал Хуан, возможно, могли бы поднять девушке настроение.
Несмотря на сильный холод, Мэри сидела полураздетая на краю открытого окна, надеясь подхватить скоротечное воспаление легких и умереть. Пошел снег, и волосы девушки заиндевели. Ветер, дуя в окно, опрокидывал предметы, один торшер упал. Хуана немного успокаивала мысль о том, что уж гремучая-то змея наверняка забилась в какой-нибудь дальний угол.
Наш швейцар шагнул к Мэри Авилес и протянул ей конверт с деньгами. Мэри Авилес равнодушно посмотрела на швейцара, взяла конверт и прочитала вслух то, что написал так называемый жених: «С Новым годом. Хуан». Но даже такая коротенькая фраза, которую он осмелился написать, не давала ему покоя. Не оскорбительно ли в каком-то смысле желать Мэри Авилес счастливого Нового года? Но Мэри Авилес не обиделась, хотя, впрочем, и не обрадовалась. Сидя на краю пропасти и на ветру, пробирающем до костей, она взглянула на Хуана, открыла конверт, увидела его содержимое и вернула обратно.
— Я тебе очень признательна, но не могу его принять, — сказала она.
— Почему? — спросил Хуан.
— Потому что мне они уже не понадобятся, а тебе — да, — ответила Мэри Авилес и, вероятно, чтобы сделать Хуану приятное, слезла с окна, закрыла его, подошла к софе и легла.
— Ты бы могла взять отпуск на несколько дней, поехать на юг, — предложил швейцар и тут же прикусил язык именно на юге жили отвергнутые родители девушки.
Впрочем, Мэри Авилес на его совет тоже не обиделась.
— Мне не нравится путешествовать, — проронила она и, растянувшись на софе, прикрыла глаза.
Хотя окно уже было закрыто, внутри царил дикий холод. Хуан попробовал укрыть Мэри Авилес одеялом.
— Нет, спасибо, — взмахнула она рукой и опять закрыла глаза.
Было совершенно очевидно, что Мэри Авилес нисколько не нуждалась в присутствии Хуана, и это вконец расстроило юношу. Пусть другие жильцы и выказали ему равнодушие, но он надеялся, что по крайней мере у Мэри Авилес в такой особенный день он встретит радушный прием. Как же она не понимает, думал он, что между ними существует что-то вроде общности судьбы (и общности одиночества), которое уже само по себе должно их соединить. Если Хуана и радовало, что его считают женихом Мэри Авилес, то не потому что она интересовала его с физической точки зрения больше, чем остальные женщины, а потому что он с какой-то непостижимостью и безошибочностью угадал и даже наверняка знал, что эта девушка предназначена ему. Размышляя таким образом (он сам засвидетельствовал это в своих заметках), Хуан хотел присесть рядом с ней на софу, однако Мэри Авилес, вместо того чтобы подвинуться, заговорила.
— На самом деле не ты должен дарить мне подарок, — заметила она. — Наоборот, я должна тебе что-нибудь подарить. Извини, что я не сделала этого раньше, просто я очень рассеянна. Вон в том ящике, — она показала швейцару, — есть немного денег, возьми.
— Но я пришел вовсе не за чаевыми, — обиженно возразил Хуан и встал.
Раз она предлагает ему деньги, значит, он для нее просто швейцар, который не вправе беспокоить жильцов, тем более в праздничный день. Поэтому Хуан решил откланяться, но тут Мэри Авилес сделала ему едва заметный знак рукой, который наш швейцар воспринял как просьбу остаться, и, так как девушка больше не упоминала о деньгах, Хуан подумал, что по крайней мере может посидеть с ней несколько минут.
В действительности же, если исходить из тех норм общения, которые мы могли бы определить как общераспространенные, Хуан, как правило, мало что мог рассказать девушке. Его миссия, как он отмечал, заключалась не в этом. Однако он хотя бы умел слушать других, а, слушая, он их понимал, и, понимая, приближал к себе возможность привести их к далекой двери… Но с Мэри Авилес его задача оказывалась еще более затруднительной. Он не мог ее слушать; не мог следить за ее речью, поскольку она почти не говорила. Диалоги умирали, не успев родиться, и даже само молчание молило о слове, хотя бы самом заурядном, лишь бы оно избавило его от молчания. Увы, слово так и не произносилось, и швейцару оставалось признать себя побежденным и удалиться.
Впрочем, сегодня, говорил себе Хуан, любого человека тянет высказаться. Так или иначе (шуткой, словом, криком) люди, сами того не осознавая, стремятся подвести итог года. Не так уж обязательно перечислять все до мелочей, но в целом это необходимо. Мы поймем, чего нам не хватает, и понимание подтолкнет нас на поиск.
Впрочем, Мэри Авилес нечего перечислять, кроме пустоты, и, если этой пустоте чего и не доставало, так только обратиться в ничто, а именно в этом судьба, по своей неизменной иронии, ей, похоже, отказывала.
Вот уже более тридцати минут Хуан сидел в молчании, опустившись на пол рядом с софой Мэри Авилес, дожидаясь хоть слова, хоть звука, который освободил бы его, который освободил бы ее. Но слово не шло, и глубокое отчаяние — неразлучный спутник нашего швейцара — жаждало прорваться наружу. Сумерки вновь сгустились.
Мы уже отмечали, что, хотя наш знакомый швейцар был не столько собеседником, сколько человеком, который умеет слушать других, ему действительно нравилось (или же он испытывал непреодолимую надобность) произносить наедине с собой странные монологи. Он вел их главным образом перед зеркалом lobby или на внутреннем дворе, где эхо возвращало его слова обратно, усилив их звучание, а он, швейцар, выслушав, вновь их подхватывал. Странная перекличка порой занимала все время отдыха. Однако в последние месяцы его службы в качестве швейцара подобные заскоки (в нашем распоряжении находятся также копии жалоб, написанных жильцами) случались все чаще, и монологи становились все бессвязнее. Как раз 31 декабря 1990 года речь, произнесенная в квартире Мэри Авилес, обрела такие необычные оттенки (а этот день к тому же оказался особым в жизни швейцара), что, на наш взгляд, будет небезынтересно воспроизвести некоторые ее фрагменты.
В скудном свете зимних сумерек, который проникал через окно квартиры Мэри Авилес, Хуан прошел вперед (мы наблюдали за ним из другой квартиры, считавшейся пустой) и, остановившись перед зеркалом на стене, заговорил вслух.
— Во время падения земля, которая нас ждет, манекены, пишущие на снегу, глухие крики, остановившийся взгляд, канаты, и ты — к ним, ты — к ним, что ты испытываешь? Вниз, вниз, пальмы, гниющие под зараженными государственными плотинами и опять крики со сжатым ртом. Если у тебя падает ухо, у тебя падает другое ухо, у тебя падает третье ухо, головой в грязь, внезапно задыхаясь, задыхаясь, лед входит через нос вовнутрь, глубоко вовнутрь. Что ты чувствуешь? Внизу, внизу, внизу, и был свет, именно сейчас тебе об этом говорю: кровь и снег — по глазам и зубам — сильное искрение свиней и ложек, сделанных из листьев кокоса; охлажденные листья, образующие клетки, тени зеленых листьев — это клетки, гибкие клетки, освещенные клетки, очень чистые клетки… А снаружи топь горит, огонь обжигает, все заледенело. Хуан, Хуан, Хуан любимый, опять тебя зовут, что ты наделал, что наделал… Пылающий огонь, огонь, который обжигает, все заледенело, Хуан любимый. Ничего. Пока ты ничего не сделал. Ни во вред, ни в пользу, ничего, чтобы их спасло. Ничего, что тебя спасло бы. Шум, та же глупость, та же старуха с безмерными зубами, один только белый саван, только один саван над крышами и автомобилями, шляпами и носами. Вот так, загнав их в угол, им сказали. Во время падения, падения, падения я в центре груды, которую освещает, зубами ко мне; свечение, из которого раскрывает объятия с каждым разом все ближе, с каждым разом все ближе. Куда бы ни пошел, все та же старуха, огромный скелет, зовущий нас и волей-неволей красишь ей брови… Хуан любимый, Хуан любимый, ускакали лошади и листья, а твои ученики не спустились в море! Ты еще не существуешь. Снег собирается на тротуарах и надо чистить его, а они ждут тебя уже две тысячи лет. Любимый? Любимый? Любимый?… Не смеши меня. Зубы очень дороги. Улыбаясь им, посыпаешь улицу солью. Если бы мог, ты бы сделал себе крутящуюся шею, но чтобы видеть что, видеть что: чтобы видеть, что я ищу тех, кто ищут, зная, что не ищут, и в пальмовой роще топлю свой труп. Вооруженные водолазы, пять тысяч человек, все еще под водой, боятся, что я вырвусь. Пять тысяч человек, я не хочу изображать все ту же покорность, и вы не заставите меня ее изображать. Я дверь! — кричу посреди моря, под водой. Я дверь. Среди огромных листьев укрываюсь от солнца и родиться заново. Так ты дверь? Болван… Пять тысяч кучек пепла. Это я: я не забыл знака. Откройте! Я не забыл знака. На бетонном Малеконе, в стене, в большой стене, над деревьями и во льду, сорок дней или больше на песке: я не забыл знака. Откройте! Откройте! В Капернаум… Ты дверь. И только тот, кто вырывается, остается, остальные живут для ненависти и отречения… Это моя плоть, моя плоть, говорили мне, я говорил им, отведайте ее… Но сначала вырваться бегом, вплавь, улетая. Тогда поглядим, вот увидишь, вот увидим, вот увидят; увидим лошадей и слонов, увидим небо и балконы, кипящие источники, вьюнки и пустыни, и рака на луне, говорил мне он. И они боялись…
