Михал Айваз - Другой город

При этих словах Феликс слишком сильно замахал крыльями – и не удержался. Снизу послышался испуганный писк, но, к счастью, птице удалось обрести равновесие; она тут же снова взлетела на подоконник и продолжала:

Тихим прыжком на подоконник вскочила кошка. Феликс снова заверещал и улетел. Я ждал, не вернется ли он и не скажет ли еще что-нибудь об окраинах или о том, что же случилось с саркофагами в гардеробе кафе, но он так и не появился, и я вышел из квартиры и спустился по темной лестнице в холл на первом этаже дома. Сквозь люнетту над входной дверью был виден снег, кружившийся в свете уличного фонаря.

Я нащупал в темноте холодную ручку двери. Она со скрипом отворилась, в темный коридор ворвался снег и ударил меня по лицу. Я понял, что прошел насквозь несколько объединенных вместе домов и оказался на Аненской площади. Откуда-то послышалось сердитое тявканье, перемежающееся со стонами. Я огляделся и увидел, что перед входом в разрушенный монастырь большая собака с оскаленными зубами нападает на ската, с которым я уже встречался на Староместской площади и которому, судя по всему, удалось пережить рыбное празднество. Скат пытался увернуться от собачьих клыков и защищался электрическими разрядами. Каждый раз после удара током пес взвизгивал и отскакивал, но потом снова кидался на животное. Было ясно, что скат уже очень устал и что электрические разряды слабеют. Зато собака нападала все яростнее, тонкое тело ската кровоточило в тех местах, которые порвали собачьи зубы; было ясно, что неравный бой близится к концу. Я подбежал к противникам и отогнал собаку. Скат в изнеможении лежал на снегу, истекая кровью, его глаза смотрели на меня с благодарностью. Я погладил его холодное тело. У меня была с собой небольшая плоская бутылка с «Охотничьей», и я хотел дать скату глоточек, но потом придумал кое-что получше. Достал из кармана пузырек, где оставалось еще немного летучей жидкости, осторожно приподнял ската и поднес горлышко к его рту на нижней стороне тела. «Выпей, – сказал я, – это тебе поможет». Скат глотнул зеленой жидкости.

Когда снадобье подействовало, инстинкт подсказал скату, что делать. Края его тела заволновались, он поднялся в воздух, плавно облетел площадь на высоте третьего этажа и снова опустился на снег у моих ног. Было видно, что жидкость придала ему сил, да и раны перестали кровоточить. Однако скат не улетал, он все время возвращался ко мне, приземлялся у моих ног и нетерпеливо посматривал на меня. Казалось, будто он чего-то добивается. И внезапно я понял. Я осторожно уселся на его плоскую спину и скрестил ноги по-турецки. Скат радостно замахал краешками тела и взмыл со мной в воздух.

Я снова проплывал над городом, погруженным во тьму, среди плавно опускающихся хлопьев снега. Ночь отступала, на улицах появлялись первые прохожие из моей части города. Скат стал подниматься широкими кругами, и скоро мы влетели в тучи. Мы вынырнули над облаками под бледнеющими звездами, скат стремился все выше, внизу распростерлось темное море облаков, которое постепенно светлело на востоке; на горизонте появился краешек красного солнца, и его лучи тут же озарили равнину облаков, которая стала розовой, на розовом фоне выступили черные тени на гребнях изменчивых волн. Скат медленно летел над розовым морем; поудобнее усевшись на его спине, я откупорил «Старую охотничью» и принялся потягивать ее; меня огорчало, что у ската оба глаза на верхней половине тела и потому он не может видеть прекрасный восход солнца над облаками.

Скат стал медленно снижаться, теперь он летел по направлению к солнцу прямо над розовой гладью облаков и все увеличивал скорость. Перед нами над равниной появились два облачных столба и превратились в огромных, высотой с шестиэтажный дом, конных воинов с копьями в руках; мы видели их лица; наверное, это были те самые облачные скульптуры, о которых говорил отец Алвейры, мастера из второго города наверняка владели некой технологией, помогавшей им создавать статуи из пара. Обе скульптуры постепенно менялись: левый всадник стал пирамидой, на остриях которой были шары, как на червонной девятке, а правый всадник сам остался прежним, но зато голова его лошади превратилась в голову красивой женщины, которая смотрела в нашу сторону и счастливо улыбалась. Наконец обе облачные скульптуры вытянулись вверх и превратились в две поднятые руки, каждая их которых держала в судорожно сжатых пальцах вывернутую наизнанку кроличью шкурку. (Интересно, что хотел этим сказать неизвестный скульптор?) Красное низкое солнце сияло между двумя гигантскими руками, накрывавшими своими тенями всю розовую равнину; скат теперь летел с невероятной скоростью прямо над облаками, он направлялся в просвет между руками, которые все приближались и росли, – и наконец мы промчались через их призрачные ворота. Я обернулся и увидел, что скульптуры медленно рушатся обратно в море облаков.

Скат замедлил скорость и стал опускаться – наверное, летучая жидкость утрачивала свою действенность. Мы снова погрузились в облака, скоро появились заснеженные крыши города. Снегопад закончился, на улицах было полно народу. Когда мы пролетали мимо смотровой площадки малостранской мостовой башни, я заметил между ее столбов ухмыляющееся лицо официанта, отца Алвейры, из тени показалось ружейное дуло. «Осторожно!» – крикнул я, но раздался выстрел, скат дернулся и закачался, из его спины потекла кровь. На башне злорадно засмеялись. Скат несся по крутой спирали прямо в реку, за несколько метров от Кампы я соскользнул с него и упал в сугроб, который намело у края тротуара. Скат скрылся под водой и так и не вынырнул.

Целый день я бесцельно бродил по улицам; после обеда меня занесло на городскую окраину, где на снегу меж длинных ровных рядов старых кирпичных домов играли стайки детей. Где-то неподалеку был вокзал: я слышал гудки поездов и железное лязганье буферов. Я зашел в пивную, из окна которой открывался вид на серую заводскую стену, тянущуюся вдоль всего противоположного тротуара. Пластмассовые пустые столешницы сияли тихим светом, в пивной сидели только три толстяка, они пили пиво и смотрели хоккей – цветной телевизор стоял на полке у стены. Хозяин был с ними; он встал и принес мне пиво, а потом снова подсел к толстякам, и все начали наперебой комментировать игру.

Вдруг изображение стало расплывчатым и раздвоенным, звук пропал, и на экране замелькали кадры какой-то другой программы.

– Снова он барахлит. Черт подери, Вашек, когда ты наконец починишь свой «ящик»? – недовольно спросил один из посетителей.

Хозяин ответил, оправдываясь:

– Вчера как раз приходил мастер, говорит, что с ним все в порядке. Наверное, где-то рядом сильный передатчик, который мешает приему.

Он пошел к телевизору и стал стучать по нему кулаком. После третьего удара хоккейная площадка окончательно исчезла с экрана, зато появилось четкое изображение какого-то просторного помещения, залитого искусственным светом. Я даже не удивился, узнав в нем подземный храм. Скамьи в нефе были заполнены до отказа, по проходам ездили телекамеры, украшенные теми же судорожно закрученными орнаментами, что и стены храма. Перед алтарем стояла стеклянная емкость высотой около полутора метров, до краев наполненная золотистой жидкостью; спереди к ней была приставлена лестница. По левую руку стоял официант в великолепном черном облачении с розовым узором. Справа сидели шесть девушек в белых шелковых одеяниях с вышитыми золотом драконами. Последняя из них была Алвейра.

Послышалась тихая монотонная музыка, напоминающая звуки капель, падающих на водную гладь. Официант-жрец надел ритуальный головной убор, который был сделан из перевернутого осьминога; к концам щупалец, торчащих вверх и, видимо, укрепленных изнутри проволокой, были привязаны маленькие колокольчики, их звон сливался с тихой водной музыкой. Толстяки загоготали, хозяин шлепал себя по колену и кричал: