Улица 4-го Сентября очень широка, очень коротка и откровенно пахнет деньгами. Она застроена однотипными домами эпохи Наполеона III, где размещаются банки, международные и национальные, а также страховые компании, посреднические и адвокатские конторы, службы временной занятости, редакции финансовых журналов, бюро обмена валюты, кабинеты экспертов, агентов по торговле недвижимостью и жилищных синдикатов, лавки нумизматов и жалкие остатки «Лионского кредита». Единственное кафе на углу носит название «Аджио». Здесь разместились также польская авиакомпания, ксерокс, турагентства, салоны красоты, чемпион мира по стрижке и мемориальная доска некоего бойца Сопротивления, погибшего за Францию в возрасте девятнадцати лет («Вспомните!»)
Кроме всего прочего, на улице 4-го Сентября имеются тысячи квадратных метров офисов — уже отремонтированных и сдающихся или еще недостроенных. Здесь под пристальным оком электронного наблюдения потрошат старинные дома, сохраняя их фасады, колонны, кариатиды и лепные головы над подъездами; внутренность же переоборудуют в соответствии с требованиями современных рабочих помещений — просторных, с большими окнами двойного остекления, с хорошим обзором — дабы они способствовали дальнейшему накоплению капиталов; как и повсюду летом в Париже, здесь суетятся строители в касках — изучают чертежи, жуют бутерброды, переговариваются по рации.
Это был уже шестой банк, который Феррер посетил за последние два дня, чтобы сделать заем, и опять он вышел с пустыми руками, с влажными руками, оставлявшими темные отпечатки на документах, коими он запасся для своего дела. Но дело не выгорело; лифт привез Феррера на первый этаж и выпустил в огромный пустой холл, обставленный диванчиками и низкими столиками. Пересекая это безлюдное пространство, Феррер почувствовал, что у него нет ни желания, ни сил идти домой, во всяком случае, сразу же, и решил присесть на диванчик, чтобы передохнуть. Устал ли он вконец, потерял ли надежду, отчаялся ли? И в чем это выражается физически? Ну, например, в том, что он не снимает пиджак, хотя стоит адская жара; в том, что он пристально разглядывает пыль на своем рукаве, не делая ни малейшей попытки стряхнуть ее; что не отводит прядь волос, упавшую ему на глаза, но, главное, абсолютно не реагирует на женщину, проходящую в эту минуту через холл.
А принимая во внимание внешность женщины, это более чем странно. По логике вещей, Феррер, каким мы его знаем, просто не мог не выказать к ней интереса. Это была высокая стройная молодая особа, сложенная, как античная статуя, с изящно очерченным ртом, светло-зелеными миндалевидными глазами и медно-рыжими вьющимися волосами. Она носила туфли на высоких каблуках и черный ансамбль свободного покроя, низко вырезанный на спине, с блестящими галунами на плечах и бедрах.
Когда она проходила мимо Феррера, любой другой мужчина (да и сам он в нормальном состоянии) счел бы этот наряд годным лишь на то, чтобы немедленно совлечь его с красавицы — да что там «совлечь», просто сорвать! А голубая папка, которую она держала подмышкой, и авторучка, задумчиво прижатая к губкам, казались всего лишь мелкими аксессуарами, чистой проформой: дама выглядела героиней крутого эротического фильма во время пролога, где актеры мелют всякую чепуху, пока не дошло до дела и атмосфера не накалилась. Однако удивляло другое: она была совершенно не накрашена. Феррер как раз успел констатировать эту деталь — чисто машинально, придав ей не больше значения, чем убранству холла, и вдруг его охватила такая дикая слабость, словно его разом и напрочь лишили воздуха.
Ему почудилось, будто на его голову, плечи и грудь внезапно обрушился груз в полтонны весом. Он ощутил во рту едкий металлический вкус сухой пыли и, судорожно захлебнувшись ею, начал чихать, икать, давиться рвотой. Тщетно пытался он двинуться, крикнуть, сделать хоть что-нибудь: руки его как будто были скованы невидимыми наручниками, горло — удушьем, а рассудок — ужасом неминуемой близкой смерти. Потом острая боль пронзила ему грудь, все тело, от ключиц до паха, от пупка до плеч, особенно безжалостно впившись в руку и ногу слева, и он увидел, что падает с диванчика, а пол несется ему навстречу — очень быстро и в то же время невыносимо медленно, как бывает в страшном сне. Он рухнул наземь, чувствуя, что не в силах шевельнуться; потеряв равновесие, он через миг потерял и сознание, неизвестно, надолго ли, но совершенно точно после того, как вспомнил о предупреждении Фельдмана насчет воздействия крайних температур на коронарные сосуды.
Впрочем, он довольно быстро пришел в себя, хотя и не мог еще произнести ни слова; забытье напоминало не черный экран выключенного телевизора, нет, — скорее сознание его действовало на манер камеры, выпавшей из рук убитого оператора: она продолжает снимать то, что находится перед ее объективом — угол комнаты, паркет, отставший плинтус, часть батареи, засохшую каплю клея на ковре. Он решил приподняться, но тут же тяжело рухнул обратно на пол. Вероятно, кроме дамы в черном, к нему сбежались еще какие-то люди, так как он смутно сознавал, что над ним склонились, что с него стаскивают пиджак, переворачивают на спину, ищут ближайший телефон, а вскоре подоспела и Служба спасения.
Красивые молодые люди, мускулистые, невозмутимые и внушающие полное доверие, были одеты в зеленовато-голубую форму с кожаными прибамбасами и альпинистскими карабинами на поясах. Они бережно уложили Феррера на носилки и точными движениями вдвинули носилки в фургон, на котором приехали. Теперь Феррер чувствовал себя в безопасности. Он еще не уразумел, что все это весьма напоминает февральское происшествие, только в худшем варианте, и собрался было заговорить, но ему вежливенько приказали помалкивать до самой больницы. Что он и сделал. А затем опять провалился в беспамятство.
Когда Феррер вновь открыл глаза, то увидел вокруг себя сплошную белизну, как в добрые старые времена своей северной экспедиции. Он покоился на одноместной регулируемой кровати с жестким матрасом, туго запеленутый в простыни и совершенно один в маленькой комнатке; единственным цветовым пятном среди всей этой белизны была отдаленная изумрудная крона дерева, чей абрис четко вырисовывался на небе в квадратной оконной раме. Все же остальное — простыни, покрывало, стены комнаты и небо — было одинаково белым. Отдаленное дерево — дерзкая зеленая нота в этом белом безмолвии — могло быть одним из тридцати пяти тысяч платанов, семи тысяч лип или тринадцати тысяч пятисот каштанов, произрастающих в городе Париже. Впрочем, оно с тем же успехом могло относиться и к тем неприкаянным представителям растительного мира, которые встречаются на последних городских пустырях и зовутся незнамо как, да и вообще сомнительно, есть ли у них имя, — может, это просто гигантские сорняки-мутанты. Хотя дерево находилось явно далеко, Феррер все же попытался определить его породу, но даже это легкое усилие привело его в изнеможение, и он закрыл глаза.
Когда он снова открыл их — не то пять минут спустя, не то на следующий день, — декорации были прежними, но на сей раз Феррер поостерегся изучать древесные породы. Трудно сказать, вынуждал ли он себя ни о чем не думать или просто был не в состоянии заниматься мыслительной деятельностью. Но он тут же ощутил, а потом и смутно различил некое маленькое чужеродное тело, прицепленное к его носу и заставлявшее его слегка косить; он решил потрогать и изучить этот предмет, однако правая рука не слушалась. Присмотревшись, он выяснил, что эта самая рука привязана к кровати и в нее воткнута толстенная игла для переливания крови, закрепленная на коже широким прозрачным пластырем. Теперь Феррер начал понимать, что происходит, и лишь для проформы ощупал левой рукой проводок, воткнутый ему в ноздри: это был кислородный аппарат. В тот же миг открылась дверь, пропустив в палату молодую женщину — также в белом, зато чернокожую; взглянув на Феррера, она вышла и обратилась к кому-то в коридоре — вероятно, к санитарке, — с просьбой сообщить доктору Саррадону, что номер 43 проснулся.
Оставшись в одиночестве, Феррер возобновил свои робкие попытки идентифицировать дерево вдали, но снова не добился успеха, хотя и не заснул после: а это тоже успех. Тем не менее, он крайне осторожно, лишь чуточку повернув голову, оглядел все, что стояло у его изголовья, а стояли там всевозможные аппараты на жидких кристаллах, экраны и счетчики, фиксирующие работу его сердца: дрожащие, непрерывно меняющиеся цифры, бегущие слева направо синусоиды, и одинаковые и изменчивые, как морские волны. Там же стоял телефон и висела кислородная маска. Феррер осмотрел все это и окончательно смирился со своим несчастьем. За окном день клонился к вечеру, преображая белизну палаты в песочно-серую хмарь, а зелень дальнего дерева сперва в цвет старой бронзы, а затем в цвет старого вагона. Наконец дверь отворилась, и вошел доктор Саррадон собственной персоной, носивший черную, чрезвычайно густую бороду, бутылочно-зеленый халат и до смешного маленькую шапочку того же оттенка: таким образом, зеленый цвет сохранил свои позиции.
