Вдруг за поворотом возникли пронзительные звуки печальной мелодии. Она моментально узнала ее — это был похоронный марш. Надя подумала о том, что брат ее Вовушка сейчас идет в этом скорбном оркестре — последние годы он подрабатывал на похоронах. Вовушка пил запойно, пальцев лишился, и теперь культей указательного, и оставшимися большими пальцами мог держать только барабанные палочки.
Процессия вывернула из-за поворота. Двое парней несли парадный портрет с траурной ленточкой. На плечах больших сильных мужчин словно плыл в воздухе богатый гроб. Народу было много, много венков и цветов. Прохожие остановились, давая процессии пройти. И Надя остановилась.
— Кого хоронят? — спросила она.
— Нестерова… Павла Петровича. — Охотно ответила местная старушка. — Начальника шахты. Безвременно почил. Инфаркт сердца.
Татьяна привезла из детского дома двух сестер-погодков — Аню и Кристину. Назвать симпатичными девчонок было трудно. Они были худы, с огромными синяками под глазами, зияющими, как провалы. Обе не знали, куда сунуть длинные руки, и как-то безнадежно и трогательно прижимали их к груди. Ногти на пальцах обкусаны до минимума. Громогласная мать Татьяны привела их в магазин, и при массовом скоплении народа, подгадала, когда калининский свежий хлеб привозят, — взялась угощать девчонок чипсами и чипа-чупсами, чтобы люди впредь не сказали, что сироток могут обидеть в их доме. Мимоходом она сообщила, что дочка записалась на курсы водителей в городе.
Аня и Кристина прежде жили в соседнем районе с бабушкой и вечно пьяными родителями. Потом у них появилась сестренка. Замотанная в старые тряпки, она лежала у теплого бока печки и постоянно кричала. Замолкала только, когда бабушка кормила ее из бутылочки. Бабушка, как ни просила свою дочь, маму девочек прекратить пьянки, устроиться хоть на какую-то работу — все было бесполезно. Она даже била ее ремнем, ругалась матерными словами, милицию звала… А после становилось еще хуже. У отца рука была тяжелая, доставалось всем — и бабушке и девчонкам. Тогда они вообще боялись высунуться из своей комнаты.
Однажды в доме собралась веселая компания знакомых и незнакомых дяденек и тетенек. Бабушка и девчонки, как всегда жались в спальне. Им очень хотелось есть. Бабушка уговаривала потерпеть, пока все уснут, не высовываться. Там обязательно и для них что-то найдется. Бабушка не раз твердила, что пьяные — люди опасные. Не знаешь, что от них ожидать.
Аня никак не могла успокоить орущую сестренку. Она трясла ее и качала, новорожденная от крика становилась синей. Кристина несколько раз выглядывала в щель двери, — скоро ли? Но бабушка цикала на нее. Сквозь щель Кристина видела на столе хлеб и вареные яйца.
Вдруг бабушка как-то странно, словно призывая к тишине, взмахнула рукой и стала медленно опускаться на пол. Тихо, тихо она опускалась, пока не ткнулась лицом в старенький коврик. Девчонки долго ждали, пока она поднимется, но бабушка не хотела больше вставать. За дверьми раздавался хохот и крики, стоны, матерная брань и ругань. Кричала сестренка. Когда они стихли, Кристина решилась на минутку выйти, стащить со стола хлеб и яйца. Она сказала Ане, чтобы та прикрыла рот сестренки рукой, и тихонько выскользнула из комнаты. Она уже перешагнула через тела полуодетых людей на полу и приблизилась к столу, как ее сгробастала чья-то огромная рука, и как котенка бросила на диван. Огромный старый мужичина со склоченными волосами дохнул на нее отвратительной вонью. Кристина вжалась в стену, ей хотелось раствориться, исчезнуть. Пьяно покачиваясь, мужчина стал медленно расстегивать штаны. Кристина знала, что это такое, не раз она наблюдала через щелку, что творят пьяные в этой комнате. Она бросила в него подушку, мигом выскользнув из-под его руки, побежала к входной двери. Она бежала по улице, босиком, по холодным лужам, подгоняемая ужасом и страхом, пока не вспомнила, что там, в спальне, на полу, осталась лежать, переставшая дышать бабушка, и сестренки. Это заставило ее остановиться.
Кругом ни огня. Деревня будто вымерла. Только где-то вдали лаяли собаки. А собак Кристина очень боялась. Она повернула назад и тихонько вошла в дом. Мужичина, рухнув на диван, храпел. Спали мать и отец, вповалку с другими. В спальне тоже было тихо, больше не кричала сестренка. Она шепотом позвала Аню, и они до утра прятались в сарае, по очереди согревая холодный трупик замолчавшего младенца.
Зима выдалась неимоверно лютой. А семнадцать градусов здесь, в прибалтийской сырости, что все тридцать в Сибири. Наде все-таки пришлось покупать дрова у Женьки Колосовского. Обещал граб и ясень, а привез одну сырую осину. Поленья словно плакали. Разжечь их была целая мука. Женька подбирал деревья вдоль железной дороги. Их, сочтя опасными, по плану спиливали железнодорожные рабочие. И тут уж, кто успел… Деревьев в окрестности сельских поселений, становилось с каждым годом все меньше. Утробы деревенских печей требовали и требовали пищи.
Два мешка угля, на самый крайних холодный случай, выделила ей Аля Хромова из своего запаса, за то, что безотказная Надя помогала ухаживать за свекровью. Просто зайдет, поправедает, поговорит о том о сем, а Надя на разговор была мастерица, — и то хорошо. Сама Аля ходила плохо. Даже по двору своему с палочкой. Ноги совсем не слушались ее. А дел в доме и во дворе невпроворот — одних только уток полсотни, две свиньи, корова. Корову, впрочем, Аля решилась продать. Как и Наталья-учительница. Невмоготу стало обеим. У одной — работа, у другой болезнь — бруциллез, примешанный к артрозу и ревматизму. Хорошо себя чувствовала Аля только на своем «железном коне» — небольшом скутере, который купили ей дети на день рождения. Но это летом она летала, как ведьма на своем помеле. И все успевала. И в магазин, и к подружкам заехать, и возле магазина остановиться, поболтать с односельчанами. А зимой приходилось сидеть сиднем дома, у телевизора, звонить подружкам, чтоб сами к ней пришли, выпить, попеть, новости рассказать.
Дом Надин невозможно было натопить. Надя поняла причину только после того, как попросила Халимоновского Руслана залезть на чердак. Руслан доложил, что там установлен совсем не бак с водой — отопленье было котелковое, а десятилитровый бидон, устроенный явно временно — ей стало дурно. Обманщики, кругом, обманщики… Что же это за люди такие, что же за страна такая!
Приближался Новый год. В канун его приехала к своей мамке, нынешней жене Ваки дочка из специнтерната. Была она девка справная, белокожая, лет шестнадцати, тело имела крепкое, но с головой у нее был непорядок. Она хватала всех за рукав, заглядывала в глаза, хихикала, и несла такую чепуха, что разобраться в ней не представлялось возможным. При этом словарь ее ограничивался десятком слов. Для Люськи и Ваки это стало очередным поводом выпить по-праздничному. Пили они каждый день, но иногда Люська гордо заходила в магазин, чтобы выбирать настоящие деликатесы — грудинку, сыр, скумбрию копченую. И, конечно же, водку. Настоящую. Это случалось раз-два в месяц, в день материной пенсии. Пенсия кончалась через три-четыре дня, в долг в магазине не давали, и если у Люськи не доставало разуменья сделать макаронный и хлебный запас наперед… семейство оставалось на голодном пайке, случайно добытом Вакой. Тогда Вака выходил на охоту. Зайцы, собаки, лисы — становились его добычей. Впрочем, односельчане расплачивались с ним натуральным продуктом в том случае, если он колол кому-то дрова, топил печку. Но зимой работы было гораздо меньше.
Рабочие железки по доброте душевной оставляли Леньке дрова, особенно когда наступили холода. В доме был собачий холод. Свет отключен за долги уже несколько лет. Денег на свечи тоже не оставалось, делали плошки из картофелины, в которую вставляли масляный фитиль.
Сумерки опускались рано. А пока светло Ваке надо было пробежаться по деревне, приглядеться, где что плохо лежит, посетить Рыжего другана или братьев Оруховых — у тех с провиантом было лучше — летом огород помогал. Ленка тоже выходила на свою охоту. Кое-что перепадало ей от подруг, еще не совсем опустившихся на самое дно этой жизни.
Дочка ела много — здоровая дура. Полбулки в день молотила. Люська на печи, в те дни, когда она топилась, варила в кастрюльке какое-то горячее варево. Дочка съедала все. Привыкла в своем интернате питаться, как все люди, вовремя и регулярно. К ним это не относилось. Скорее бы ее отправить снова в интернат. И зачем ее привез старший сын? Спросил бы сначала…
Старший сын мать и бабку навещал не часто. Невыносимо было смотреть нормальному человеку на такое падение. Денег и продуктов он им подкидывал, Ваку регулярно в дни своих приездов избивал для наученья. Но проку от этого не было.
Бабка ничего уже не просила у него, кроме самоката. Сидела или лежала, как колода безногая. И ведь жила… И пережила свою Люську.
