На подходе к зданию мне преграждают дорогу два типа, следившие за мной утром. Они явно не рады мне.
— Зря вы так делаете, доктор, нехорошо это, — говорит тот, что повыше ростом.
Я возвращаюсь к Лейле ждать очередной молитвы.
Потом меня опять останавливают у входа в мечеть. На сей раз к тем двоим, что пасут меня целый день и уже сильно раздражены моим упрямством, присоединяется третий. Хорошо одетый, небольшого роста, крепкий, с тонкими усиками и массивным серебряным перстнем на пальце. Он просит меня пройти за ним в небольшой тупичок и там, укрывшись от любопытных глаз, спрашивает, чего я добиваюсь.
— Прошу о встрече с имамом.
— С какой целью?
— Вам прекрасно известно, зачем я здесь.
— Возможно, однако вы даже не представляете, во что вмешиваетесь.
Это явная угроза, его глаза так и впились в мои.
— Ради милости Небес, доктор, — говорит он, заметно нервничая, — делайте, что вам говорят: возвращайтесь домой.
Он уходит; его спутники следуют за ним, прикрывая его со спины. Я возвращаюсь в дом Ясера и жду молитвы магриб, решив, что буду теснить имама до последних его укреплений. Тем временем звонит Ким. Я успокаиваю ее, обещая перезвонить попозже.
Солнце на цыпочках спускается за горизонт. Шум улицы смолкает. Легкий ветерок впархивает во дворик, ошпаренный пеклом послеполуденных часов. За несколько минут до начала молитвы возвращается Ясер. Ему крайне неприятно снова меня видеть, но узнав, что на ночь я не останусь, он приободряется.
С призывом муэдзина я выхожу на улицу и в какой уже раз направляюсь к мечети. Охранники не стали дожидаться, пока я подойду: они действуют на опережение и встречают меня в квартале от дома Ясера. Их пятеро. Двое караулят в конце улочки, трое вталкивают меня в арку каких-то ворот.
— Не играй с огнем, доктор, — говорит здоровенный детина, прижимая меня к стене.
Я отбиваюсь, пытаясь вырваться из тисков, но ему хоть бы что. В густеющих сумерках вспыхивают жутковатые искорки в его глазах.
— Не лезь куда не просят, доктор.
— Моя жена встречалась с шейхом Марваном в Большой мечети. Поэтому я хочу видеть имама.
— Не было этого, наврали тебе. Никому ты здесь не нужен.
— Чем я мешаю?
Этот вопрос одновременно и забавляет и злит его. Он наклоняется и шепчет мне на ухо:
— Ты весь город уже засрал.
— Полегче с выражениями, — одергивает его маленький, скуластый, со шрамом на лбу — тот, что уже разговаривал со мной в мечети. — Не в свинарнике.
Грубиян прикусывает язык и отступает на шаг. Получив взбучку, он стоит в сторонке и больше не вмешивается. Коротышка примирительно объясняет:
— Я уверен, доктор Амин Джаафари, что вы не отдаете себе отчета в том, до какой степени неудобно ваше присутствие в Вифлееме. Люди здесь слишком нервные. Они держатся друг за друга — чтобы не поддаться на провокации. Израильтяне только и ищут повода, чтобы покончить с нашей неприкосновенностью и загнать нас в гетто. Зная это, мы стараемся не совершать ошибок, которых они ждут. А вы им подыгрываете…
Он пристально смотрит мне в глаза.
— Нас ничто не связывает с вашей женой.
— Но…
— Прошу вас, доктор Джаафари. Поймите меня.
— В этом городе моя жена встречалась с шейхом Марваном.
— Да, так говорят, но это неправда. Шейх Марван уже очень давно к нам не приезжал. Эти россказни нужны, чтобы обезопасить его от возможных покушений. Каждый раз, когда он собирается где-то проповедовать, распускаются слухи, что он в Хайфе, в Вифлееме, в Газе, в Джанине, в Нусейрате, в Рамалле — словом, что он везде и нигде: это не дает посторонним вычислить его маршрут, и он может спокойно передвигаться. Израильские спецслужбы охотятся за ним. У них целая сеть осведомителей: стоит ему высунуть нос, как они мгновенно получают сигнал. Два года назад в него чудом не попал радиоуправляемый снаряд, выпущенный с вертолета. Так мы потеряли многих выдающихся деятелей нашего движения. Вспомните, как был убит шейх Ясин, глубокий старик, прикованный к инвалидному креслу. Нам приходится тщательно оберегать тех немногих лидеров, что у нас остались, доктор Джаафари. И ваше поведение нам отнюдь не помогает…
Он кладет мне руку на плечо:
— Ваша жена — мученица. Мы вечно будем благодарны ей. Но это не дает вам права ни поднимать шумиху вокруг принесенной ею жертвы, ни навлекать опасность на других. Мы уважаем вашу скорбь — отнеситесь и вы с уважением к нашей борьбе.
— Я хочу знать…
— Еще слишком рано, доктор Джаафари, — властно прерывает он. — Прошу вас, возвращайтесь в Тель-Авив.
Он делает своим людям знак удалиться.
Когда мы остаемся с глазу на глаз, он обнимает меня за шею обеими руками, встает на цыпочки, жадно целует в лоб и уходит не оборачиваясь.
Ким кидается к двери, едва заслышав звонок. Она открывает мгновенно, даже не спросив, кто там.
— Боже Всемогущий! — вскрикивает она. — Где ты пропадал?
Убедившись, что я твердо стою на ногах и что ни на одежде, ни на лице у меня нет следов насилия, она показывает мне пальцы:
— Можешь поздравить! Из-за тебя я вернулась к старой привычке — ногти грызу.
— В Вифлееме я такси не нашел, а частники из-за проверок на пропускных пунктах меня не брали.
— Позвонил бы. Я бы за тобой приехала.
— Ты бы сбилась с дороги. Вифлеем — огромный, страшно запутанный поселок. Когда приходит ночь, там вступает в силу что-то вроде приказа о светомаскировке. Я даже не знал, где тебе назначить встречу.
— Ладно, — говорит она, впуская меня, — цел, и хорошо.
Она вынесла на лоджию стол и накрыла его.
— Я кое-что купила, пока тебя не было. Надеюсь, ты не ужинал? А то я тут наколдовала небольшой пир.
— Умираю от голода.
— Как приятно слышать, — говорит она.
— С меня сегодня пот ручьями лил.
— Догадываюсь… В ванной есть все что нужно.
Я иду к себе в комнату за чистым бельем.
Минут двадцать стою под обжигающими струями душа, упершись ладонями в стену, слегка согнув спину и опустив подбородок на грудь. Вода, бегущая по моему телу, снимает напряжение. Я чувствую, как расслабляются мышцы и успокаивается дыхание. Ким из-за занавески протягивает мне халат. Ее подчеркнутая стыдливость вызывает у меня улыбку. Я набрасываю на себя большое полотенце, энергично растираю руки и ноги, ныряю в халат Вениамина, для меня слишком просторный, и выхожу на лоджию.
Не успеваю я сесть, как раздается звонок в дверь. Мы с Ким обмениваемся озадаченными взглядами.
— Ты кого-то ждешь? — спрашиваю я.
— Не знаю, не знаю, — говорит она, направляясь к двери.
Громадный тип в кипе и майке едва не сбивает Ким с ног, переступая порог. Он бросает быстрый взгляд поверх ее головы, в упор смотрит на меня и говорит:
— Я сосед из дома номер 38. Увидел, что свет горит, и зашел поздороваться с Вениамином.
— Вениамина нет, — отвечает Ким, раздраженная его беспардонностью. — Я его сестра, доктор Ким Иехуда.
— Сестра? Никогда вас не видел.
— Сейчас видите.
Кивнув головой, он переводит взгляд на меня.
— Ладно, — говорит он, — надеюсь, не помешал.
— Ничего страшного.
Он подносит ладонь к виску, как бы откланиваясь, и удаляется. Ким выходит за дверь, чтобы убедиться, что он ушел, потом возвращается.
— Вот уж наглости не занимать, — ворчит она, снова усаживаясь за стол.
Мы принимаемся за еду. Воздух наполнен стрекотанием ночных насекомых. Огромная бабочка-пяденица как безумная кружит возле лампы на фронтоне дома. В небе, где прежде таяло столько любовных признаний, серп растущего месяца сморкается в облачко, как в носовой платок. Над невысокой оградой виллы сверкают огни Иерусалима с его минаретами; острие колокольни высится над пресловутой стеной — кощунственной, убогой, отвратительной, возникшей из-за людского легкомыслия и подлости. И все же, несмотря на оскорбление, которое чинит ему Стена Раздоров, обезображенный Иерусалим не дает себя уничтожить. Он по-прежнему здесь, между кроткими окрестными равнинами и суровой Иудейской пустыней, он черпает силы в своем изначальном и вечном призвании, против которого бессильны были древние цари, бессильны и нынешние шарлатаны. Истерзанный бесчинствами одних, мученичеством других, он по-прежнему хранит веру — сегодня тверже, чем когда-либо. В час, когда люди отходят ко сну, он, плавая в море огней, словно собирается с мыслями, поднимается во весь свой предсказанный в пророчествах рост. Тишине нужна мирная гавань. Ветерок, дышащий ладаном и ароматами вселенной, шуршит в листве. Прислушайся — и услышишь, как пульсирует кровь в жилах богов, протяни руку — тебе будет ниспослана милость, будь стоек — и сольешься с ними в одно.
Подростком я очень любил Иерусалим. И перед Куполом Скалы, и у Стены Плача по моему телу пробегала дрожь, меня не оставлял равнодушным покой, что исходит от храма Гроба Господня. Из квартала в квартал я шел словно от ашкеназской притчи к бедуинской сказке, и везде был счастлив, и, даже не будучи пацифистом, не верил ни кровожадным призывам к войне, ни исступленным проповедям. Достаточно было поднять глаза на фасады окрестных домов, чтобы возненавидеть все, что могло оставить на их незыблемом величии хоть малейшую царапину. И сегодня Иерусалим, брошенный на растерзание исступленной одалиске с ее напускным благочестием, все еще жаждет опьянения, жаждет влюбленных вздохов и неодобрительно прислушивается к гвалту своих отпрысков, наперекор всему надеясь, что их разум когда-нибудь избавится от мрака тяжких заблуждений. То Олимп, то гетто, то муза, то содержанка, то храм, то арена — Иерусалим мучается тем, что, вдохновляя поэтов, он не в силах остановить измельчание страстей и, омертвев душою, ветшает не по своей воле, подобно тому как рассыпаются в пыль его молитвы, когда орудийные залпы дерзновенно сотрясают небо…
