В Ковшиловке было 5 миллирентген в час!
5 мР/ч. — в живом селе! — где люди живут!!! нормальная жизнь идет!!! Когда выселяют уже при 0,7, а в самом Чернобыле-городе (по которому ходят только люди в робах, а некоторые особо перепуганные даже в респираторах) — максимум было 3 (три) миллирентгена в час! — и Чернобыль давным-давно уже — это 30-километровая выселенная закрытая зона, за одно только пребывание в которой зарплату удваивают!..
А тут — далеко от зоны, от самой АЭС километрах почти в полусотне — уровень 5 мР/ч.! А в селе идет обычная жизнь: люди в нормальной одежде, кто-то на огороде возится, ходят по улицам, покупают еду в магазине, едят, пьют, спят… На 5 миллирентгенах в час! без никаких респираторов!.. Да автомобили этого села ПУСО «Рудня Вересня» не выпустило б! И «Рудня Beресня» — это ж еще не последнее ПУСО до выезда из зоны!
5 миллирентген в час! В живом селе!..
Мы ошизели. Почему они живут? Как?…
Выброс, что ли, случился? И его на запад ветром утянуло, и пятно село на Ковшиловку! А они тут ничего не знают!..
— Выселять надо срочно!
Местным мы ничего не сказали.
Зашли еще в магазин. Постояли в недлинной очереди, купили перекусить гражданской еды — хлеб, колбасу, ситро, пряники…
И поехали назад.
Без особой спешки — на 5 мР/ч. несколько часов туда-сюда ничего не решают, но и не задерживаясь особо.
— А Ковшиловка отказалась выселяться, — спокойно ответствовал начальник разведотдела на мои несколько эмоциональные устные «комменты» к бумажке с цифрами по Ковшиловке, которую я положил ему на стол (в живом селе 5 миллирентген в час!!!). — Ковшиловка отказалась выселяться.
— То есть?!
— Отказалась. Давно.
— Как?!
— Да так. Отказались — и все. Вся деревня… Детей отправили, а сами остались.
— Так села ж выселяют при 0,7…
— А они отказались.
Чернобыль — город, 14 км на юго-восток от Чернобыльской АЭС.
Киевская область. Топографическая карта 1:200 000. Министерство обороны Украины, 1992.
Обычно по Чернобылю не гуляешь: в штаб — и на разведку, с разведки — в штаб, потом в лагерь обратно…
А то как-то шел я не спеша: остался в Чернобыле в дежурном экипаже — броник на стоянке, данные в штабе, до утра, если ничего не случится, работы не будет… Шел в вечернем солнце по городку, по его боковым улицам, где нет контор и магазинов, просто одноэтажные домики, где живут люди… жили.
Яблоки, груши, сливы — ковром на тротуаре! — ногу некуда поставить, такой был урожай… А может, он таким казался, потому что его никто не собирал… И пахло вином, брожением от этой сваленной на земле массы ее плодов…
В тенистых садиках дома закрыты-забиты… Кое-где во дворе перед домом гремят по столу домино пришлые «оккупанты»-командированные. Или тишина: закрытые ставни…
…Вот жили люди — тужили не тужили, а добра нажили — мебель, ковры, обстановка, хрусталь, холодильник — все как у людей… И вдруг — «БАХ!» — где-то кто-то что-то там не так нажал… И брошен весь скарб, и человек — только что не гол да не бос (и переодеваться-переобуваться заставляют, а твои вещи — это уже «низкоактивные отходы», в мусорный их спецбак… и хорошо еще, если — «низко-…»), — гол и бос, с документами в полиэтиленовом кулечке — начинает жизнь с нуля. На новом месте, где и без него своих хватает…
Наверно, самое по-настоящему ценное — то, что всегда, при всех поворотах судьбы, с тобой. В тебе.
Знания, которые всегда с тобой, — умелость рук, — и умение жить среди людей, оставаясь человеком…
…«И здоровье», — добавил мой отец, когда я пересказал ему эту сентенцию — вернувшись, после.
«Да, конечно, и здоровье», — тут же согласился я; здоровье (молодость!) подразумевалось само собой…
Как-то не думал о нем, гуляя по Чернобылю.
Гуляя по Чернобылю-2, или Все мое всегда со мной
Самое по-настоящему ценное — то, что всегда, при всех поворотах судьбы — с тобой. В тебе. Знания, которые всегда с тобой, — умелость рук, — и умение жить среди людей, оставаясь человеком…
Только когда записал это на бумаге — самое по-настоящему ценное всегда с тобой, — понял:
Да это ж OMNIA МЕА MECUM PORTO — «Все свое ношу с собой»! — мудрость, которой не одна тысяча лет…
Оказывается, в латинском оригинале — грамматическая «недоопределенность» («ношу ПРИ мне», дословно), ее неточно (небрежно?) перевели, и так оно и осталось в нашей культуре, речи… Нет, не может быть! Смотрю в словарь[35]…
Omnia mea mecum porto ОМНИА МЕА МЭКУМ ПОРТО. Все мое ношу с собой.
Цицерон приписывает эти слова древнегреческому мудрецу Бианту (VI в. до н. э.). Персы напали на его родной город Приену. Жители города, спасаясь бегством, старались захватить побольше своих вещей. Биант же покидал город налегке. Кто-то спросил у мудреца, где его вещи. На что Биант ответил: «Все мое я ношу с собой». В отличие от сограждан мудрец полагал истинным имуществом не пожитки, а свой интеллект. Однако на протяжении многих веков его слова цитируют, имея в виду не ум, не мудрость как подлинное богатство человека, а скудость его личного имущества.
Все верно!
Всегда было у меня смутное ощущение, что с этой фразой, с этим «с собой» что-то не в порядке… Какое-то жлобство, мудрецам (а тем более древним!) ну никак не присущее: «всегда с собой я все свое ношу» — так мог рассуждать мешочник, а не мудрец.
И чтобы дойти до такого простого, мне надо было попасть в Чернобыль…
И изрядно по нему погулять.
Чтоб понять:
На самом деле -
ВСЕ ТВОЕ
ВСЕГДА С ТОБОЙ
Памяти Татьяны Афанасьевны Лоик
По улицам Чернобыля ночью мы на бронике возвращались из штаба к себе на стоянку, на околицу — на всю ночь: дежурный экипаж… После длинного рабочего дня я курил наверху на броне — ноги в люке…
Непривычен Чернобыль ночью… «Ненаселенный населенный пункт» — ни огонька в хате, ни света в пятиэтажке…
В струях рассекаемого ночного воздуха — красный конус тлеющей сигареты — искры срываются, ныряют за спину и улетают в черноту…
Тишина… В ушах только свист ветра да урчание мотора…
Этот городок так похож на мой родной 'город, где я родился, научился ходить, говорить, учиться, работать…
Где узнал вкус первой сигареты и податливую упругость девичьих губ,… И азарт жизни, и страх смерти… Где когда-то мы пацанами жгли осенью огромные костры из листьев — набрасывали в них каштаны, они взрывались, а мы прыгали через дымовые завесы, из которых вдруг, как из преисподней, вырывался огонь… Где стоит дом, куда на крышу когда-то залетела стрела из моего лука, и мы полезли по пожарной лестнице за ней; крыша старого четырехэтажного дома была крутой и без ограждения, и мы это знали… Там, уже со стрелой, нам захотелось пописать, и мы, тинейджеры без тормозов, это сделали — стоя на краю, над всегда пустым вечером двором: в полете струйка была похожа на вертикально извивающуюся падающую бечевку — нам было страшно смешно… Кинотеатр, куда мы смывались с уроков или бежали сразу после уроков… Первый дом, который я строил… Теперь, приезжая, иногда специально прохожу мимо его главного угла — это угол целого квартала. Когда-то на дне огромного пустого «бассейна»-котлована, в его уголке, на расстеленный по бетону рубероид, на черный шершавый его кусок положили первый кирпич две маленькие фигурки — старый мастер и я, пацан-подмастерье; угол этот был не обычный, прямой, а развернутый, градусов сто, пришлось здорово повозиться… Прохожу как мимо старого знакомого. Прохожу мимо той стены, где сам впервые взял в руки мастерок и положил кирпич в то, что потом (десятки лет? века?) будет зданием… Город, где живут мои одноклассники, учителя, друзья голопузого детства; мои родители, их сослуживцы, знакомые и друзья, моя родня… Вот почти в таком же домике, что промелькнул сейчас на черной улице черного Чернобыля, живет моя бабушка… Когда началась война, она вернулась из Мариуполя, города на Азовском море, пешком полтыщи километров, по оккупированной чужестранцами земле, толкая перед собой тачку с двумя дочками: старшей пять (она станет моей мамой), а меньшая грудная — в родной город… Не успела на последний отошедший корабль с эвакуированными, а его немецкие самолеты разбомбили прямо на виду у провожающих, одни щепки плавали на волнах… Возвращались уже в октябре, ночевали у людей в хатах и где придется — в скирдах, в пустых кошарах — прижавшись, согревая друг друга своим теплом… Утром ее волосы прихватывало к доскам льдом от замерзшего дыхания. Она еще не знала, что ее муж — любимый человек, отец их дочек, мобилизованный командир пехотного взвода — уже сгинул в адском котле Второй мировой, «без вести пропал под Смоленском»… Его товарищи-сталевары соорудили ей тачку, дали ей схему, как идти. И пачку листовок, она их оставляла по дороге… («А что в них было написано, бабушка?» — «Ну, в общем… Бейте фашистских оккупантов!»)
