— Как там твои несовершеннолетние преступники? — поинтересовался я.
— Хорошо, — сказала она, — очень хорошо. Ты рад, что я забираю свои трусики?
— Да в общем-то, — промычал я, — они мне не мешали. Ты ко мне переедешь?
— А ты этого хочешь?
— Да, — сказал я, — это было бы здорово. Здесь, правда, не ночной магазин, но я могу для тебя что угодно разогреть.
— Я должна немного подумать, — сказала она.
Мы ни в ком не нуждались, кроме друг друга, подолгу спали, потом разогревали остатки обеда. Еще мы готовили суп из пакетиков и по любому поводу хохотали. Но почему-то это счастье мне не запомнилось. Я точно знаю, что оно было, но само оно осталось в моей памяти белым пятном.
* * *
Ребекка заснула под звуки концерта для виолончели. Я, должно быть, тоже заснул, потому что очнулся от телефонного звонка, и, когда снял трубку, на другом конце провода оказался отдел по растратам «Американ Экспресс». Из этого отдела мне и в самом деле недавно прислали письмо, на которое я не ответил. Ребекка похрапывала. Я читал, что у некоторых людей пропадает желание заниматься сексом с партнером, после того как они услышат его храп. Меня лично храп никогда не смущал, я считаю, что только неестественные звуки отвратительны.
Я вспомнил тот вечер в русской чайной, когда я сказал, что, пожалуй, пойду работать дежурным по туалету. Согласно прогнозу погоды, ожидался снег. Висели низкие облака. Какая-то русская исполняла меланхолические романсы. Правда, голоса у нее не было. Я был очарован двумя певцами из бэк-вокала. Один из них был маленький, другой, наоборот, очень длинный. Они явно получали искреннее удовольствие от происходящего.
— Придуманные истории остаются без последствий, — сказал я.
— Может быть, сменим тему? — оборвала меня жена.
Близость без последствий — это придуманная близость. Я тогда сказал жене, что это и есть моя специальность: придумывать близость, у которой не будет последствий, которая так и останется лишь обещанием и в конце концов, когда туман слов рассеется, превратится лишь в сноску в повести жизни. А если вдруг по чистой случайности она окажется чем-то большим, чем обычная сноска, то у второго человека навсегда сохранится неприятный привкус во рту, ведь у придуманной близости всегда есть привкус мошенничества. Растущие гнев и ненависть, которые закипают, стоит человеку понять, насколько придуманной была эта близость, наверное, имеют тот же самый вкус. Однажды обманутые скажут: «У жизни вкус протухшей рыбы, но если привыкнешь, то можно и потерпеть».
На полпути в Атлантик-Сити я отодвинул ширму.
— Тони, — сказал я, — ты не мог бы остановиться у какой-нибудь заправки, мне ужасно хочется в туалет.
Я побежал в сторону магазина, накрыв голову плащом. Туалет оказался всего один, и тот был занят. Я попросил чего-нибудь попить и даже подумал, а не остаться ли здесь, сидеть себе и сидеть за чашкой тепловатого чая, а Тони попросить вернуться в Нью-Йорк и высадить Ребекку у Музея естественной истории. Тогда завтра утром она могла бы продолжить свое исследование, сути которого я так и не понял, несмотря на ее почти двадцатиминутное объяснение. Может, это было бы не просто правильно, может, это было бы самым лучшим выходом из положения. Я оставил бы для нее записку: «Поездка в Атлантик-Сити была ошибкой. Я надеюсь, что ты провела приятный вечер. Спасибо за все». Или еще что-нибудь в этом духе.
— У вас есть ручка и листок бумаги? — спросил я кассиршу.
Судя по всему, это была необычная просьба. Она покопалась в картонной коробке и выудила оттуда ручку и бумажную салфетку. Салфетка мне тоже годилась.
«Милая Ребекка, — написал я, — по зрелом размышлении я решил, что мысль поехать в Атлантик-Сити была ошибкой. Надеюсь, ты провела приятный вечер».
— Вы не дадите мне еще одну салфетку?
Текстом я остался недоволен. Смысл, разумеется, понятен, но мой текст должен был представлять собой и некую эстетическую ценность.
В эту минуту открылась дверь. Это была Ребекка. Она оставила свой дождевик в машине. Пробежав от машины до магазина, она вымокла до нитки.
— Черт побери! — воскликнула она. — Почему ты ничего мне не сказал?
Я скомкал исписанную салфетку; второй я придерживал пластмассовый стаканчик с чаем.
— Ты так крепко спала, наверное, тебя убаюкал водяной матрас. Тебе тоже чаю?
Она отрицательно помотала головой, подергала ручку двери туалета, но там по-прежнему было заперто. Теперь только часть волос у нее была подколота наверх. На близком расстоянии от нее разило потом, старым потом. Что она, боже милостивый, забыла на этой бензоколонке? Ей бы сейчас лежать дома в постели и видеть сны о каком-нибудь мужчине или об аборте. А что здесь делал я? Как я мог объяснить себе свое здесь присутствие?
Я работал в ночном магазине и влюбился в женщину, которая регулярно заходила туда съесть порцию овощной запеканки. Я стал писателем, не сказать чтобы совсем безвестным, но погряз в долгах, которые росли как снежный ком. Есть люди, которым трудно обуздывать свою ярость, — у меня такая же проблема с деньгами. И вот однажды, когда моя жена отправилась на конгресс в Вену, я поехал в Атлантик-Сити с другой женщиной, у которой были некрасивые руки и ноги. Об этом никому нельзя рассказывать: меня сочтут сумасшедшим.
— Нет, я не хочу чаю, — сказала Ребекка, — у меня такой странный привкус во рту.
Я сообразил, что в Европе сейчас почти семь утра и моя жена проснется меньше чем через час. Я должен что-то срочно написать, чтобы выплатить свой долг «Американ Экспресс». Что-нибудь такое, за что мне быстро заплатят, ибо «Американ Экспресс» уже начала проявлять нетерпение, однако что в наше время делается быстро? Статья о Звево тут мало чем могла помочь.
— Мне вдруг безумно захотелось играть, — сказала Ребекка. — Вначале я была не уверена, но теперь я знаю, что очень хочу, чувствую это всем телом. Ты умеешь в блек-джек?
— Нет, только в рулетку, мне не нужна иллюзия, что я могу как-то повлиять на игру.
— Вот как? — Она покачала головой.
Я заказал себе еще чаю. Не потому, что мне понравился его вкус, и даже не потому, что мне хотелось пить, просто надо ведь было чем-то заняться, пока мы с ней сидели и ждали, когда наконец откроется дверь туалета.
Я попытался представить себе, будто принимаю участие в конгрессе, где говорят о сновидениях. Я участвовал в конгрессах литераторов и даже однажды прочел короткий доклад на тему «Табу в литературе». Делегаты конгресса (все они тоже как один были писателями) встретили мой доклад с умеренным одобрением. Когда я кончил, один словенец даже воскликнул: «Совершенно верно, давайте больше не будем забивать себе голову разными табу, литература — это не детский сад». Его фамилии я не запомнил, потому отыскал в буклете его фотографию. В жизни он выглядел совсем иначе. В буклете говорилось, что этот человек живет в заброшенном замке и что ему дали приз за сборник стихов о лошадях; правда, с этими стихами можно ознакомиться только по-словенски. У него имелась брошюрка с переводом его стихов на английский, которую он вручал каждому, кто проявлял хотя бы малейший интерес.
Я проявил интерес. Я всегда проявляю интерес и выражаю горячую поддержку самиздатовской литературе.
Однажды вечером этот словенец сказал: «Да, что и говорить, писать стихи — это здорово, но по натуре я игрок».
— Иногда, когда у меня деньги есть, я играю в блек-джек, — сообщила Ребекка.
— Правда?
Я уже ни во что не верил, в том числе, что в пакете, который я притащил сегодня домой, действительно лежала статуэтка. Не исключено, что в нем лежали камни или была спрятана бомба.
— Ты бомба замедленного действия, — сказала моя жена однажды вечером, умываясь. — Я больше не могу с тобой жить. Я не выдерживаю стресса.
— Послушай, — сказал я Ребекке, прислонившись спиной к холодильнику, — давай поженимся?
Я слегка провел пальцами по ее щеке, но она неприязненно отбросила мою руку, словно считала, что незачем гладить ее по щеке в таком месте, как бензоколонка. А может, она вообще не хотела, чтобы я гладил ее по щеке. Вероятно, мне сперва следовало сказать: «Как вкусно пахнет твой пот!» Такие мелочи людей успокаивают. Прежде чем к человеку прикоснуться, нужно его вначале успокоить. Надо заставить женщину поверить, что все уладится и будет о’кей, стоит только ей разрешить вам к себе прикоснуться.
Я снова подергал за ручку двери, но с прежним успехом.
— Что у вас с туалетом? — спросил я кассиршу. — Там что, кто-то заперся?
— Если дверь закрыта, значит, там кто-то заперся.
— Я понимаю, но дверь закрыта уже очень долго, может, в этом туалете кто-то умер?
— Как, в туалете?! — удивленно воскликнула она.
