– “Пежо двести пять” развалился надвое: сто два с половиной – одна половина, сто два с половиной – вторая. Сплошной металл. Туго скрученный металл. С одной стороны – восемнадцатилетний брат, с другой – четырнадцатилетняя сестра. При ударе обе головы снесло начисто. Одновременно. Погибли вместе. Ничего не осталось.
Он помолчал.
– Плоть.
Снова пауза.
– Спустя два часа в больницу приехали родители: “Здравствуйте, мы хотели бы узнать, что с нашими детьми. Они вроде бы попали в ДТП”.
Ступор.
Он опять замолчал, потом продолжал:
– Мэр, жандармы, пожарные, бригада “скорой” – все наложили в штаны. Никто им ничего не сказал. Я отвел их в свой кабинет. Заставил сесть, закрыл дверь и…
(…)
Мать захотела увидеть тела, обнять их в последний раз. Я объяснил ей, что по закону мы не имеем права открывать патолого-анатомические мешки. Врал, конечно, но голов-то не было, а значит… Мы воспользовались строительной пеной. Пришла мать, обняла одного, потом второго, поцеловала, попрощалась с пеной. Для нее там, в мешках, были сын и дочь. Это и вправду были они. От ее жизни остались лишь клубки пены под пластиковой пленкой, две ее половины разбились, ударившись о дерево.
Он опустил голову. Жар-птица повернулась к окну и стала смотреть на снег, укрывший холмы.
– “Вместе с материнской любовью на заре вашей юности вам дается обещание, которое жизнь никогда не выполняет”[22], – проговорила она. – Это Ромен Гари.
Шеф Викинг поднялся: он не совсем пришел в себя, но уже обрел обычную уверенность.
– Ну вот, на сегодня все. Зайду завтра. Ждите меня здесь.
Мне всегда нравится, когда он говорит таким тоном. Он запрещает людям умирать.
Шеф ушел, а я в подробностях рассказал пациентке из седьмой палаты об Адриене, о Деде и Бабке Мороз, о Жоржии – старушке, которая пыталась поднять себе настроение при помощи бутылки арманьяка. Но даже не упомянул о человеке-грибе. Мне хотелось, чтобы она повеселилась: ей тоже полезно было поднять настроение.
– Он просто великолепен, этот вождь Викинг! Жаль только, что он не кениец! Он меня заинтриговал.
– Я о нем мало что знаю.
В ее глазах было такое разочарование! Это правда, я не так-то много о нем знал. Но даже это “мало” я превратил ради Жар-птицы в целую эпопею:
– Шеф Викинг хотел стать ветеринаром. Но не набрал проходного балла и поступил на медицинский факультет, что оставило у него привкус горечи, как мундштук во рту лошади: до чего же странен мир, в котором человек, недостойный лечить животных, считается пригодным для лечения людей. В самом начале учебы он представлял себе, что его пациенты ходят на четырех лапах, ревут или блеют. Благодаря этому умственному упражнению он перестал жалеть о том, что все так сложилось.
Я выпил стакан воды, закатал рукава халата и продолжал в итальянской манере, оживленно жестикулируя:
– У него система устоявшихся взглядов. Он считает, что орехи – это фрукты, а тальятелле – овощи. Потому что первые растут на деревьях, а вторые он просто очень любит, как и вообще все виды пасты. Жена пытается объяснить ему, что он ошибается, он не соглашается и упорно придерживается своей собственной диеты: он ест пять фруктов и пять овощей в день. Первые с рокфором, вторые – со сливками и лососем. “Я прислушиваюсь к советам теледоктора”, – сообщает он дочерям, видя их отчаяние. Они очень привязаны к отцу, а он привязан к своим орехам и лапше.
Каков он как врач? Никогда не поддается панике, знает, что это плохая советчица. “Шеф, шеф, идите скорее, у девочки из четвертой палаты приступ эпилепсии, она вся синяя!” – “Это нормально”, – говорит он, спокойно шагая по коридору к палате. “Она задыхается!” А его руки уже с невероятной скоростью вскрывают спасительную ампулу диазепама.
Он хотел бы, чтобы все на свете выздоровели, но мир велик, а потому он решил начать с маленькой провинциальной больницы.
Жар-птица спросила, почему шеф Викинг работает в отделении скорой помощи, и я слукавил:
– Эму нравятся всплески адреналина, когда ты мчишься на вызов – на огнестрел или аварию, – спасаешь чью-то шкуру и говоришь себе: а я ведь сегодня на что-то сгодился. Когда я задаю ему этот вопрос, он показывает на живот, потом на голову: “Нужно, чтобы все было в порядке здесь и здесь. Этого легко добиться, если в течение дня съесть тарелку овощей и фруктов и спасти восьмилетнего малыша”.
Я не сомневался, что у шефа Викинга была более важная и более личная причина стать врачом. Он этого никогда не отрицает, но от прямого ответа уклоняется. Так что я этого никогда не узнаю. Жар-птица тоже.
Полдень,
наверху, палата 7
– Недавно заходила одна из твоих коллег. Молодая, тоненькая, очень красивая. Она сосала леденец.
– Анабель?
– Да. Она очаровательна. Насмешила меня своей историей про кардиостимулятор…
Бланш, Фроттис, Анабель… Все мои коллеги были на месте. Они видели меня с пациенткой из седьмой палаты: ради нее я превратился в певца-сказителя. Они знали, что Жар-птица пробудила во мне горестные воспоминания. И решили мне помочь. Тем лучше, а то я не справился бы сам.
Брижит подошла ко мне утром:
– Я вспомнила ту историю. Может, расскажешь ей?
– Но она такая грустная!
– Ну да, зато очень красивая.
Я тихонько сообщил Жар-птице:
– У меня есть кое-что менее забавное, если не возражаете.
Хорошенькое дело – рассказывать умирающей про умирающих. Все равно что стать булочником, страдая аллергией на глютен.
Пациентка не возражала:
– Хочу слушать все подряд. Не надо меня щадить.
Некоторое время я настраивался и приводил мысли в порядок.
– Мне тогда было двадцать четыре года, и вместе с бригадой скорой помощи я выехал в три часа ночи по вызову в интернат. Молоденькая девушка. Попытка самоубийства. Этой красивой девчушке с длинными черными волосами она удалась! Когда мы приехали, пожарный уже обессилел. Я его сменил и делал непрямой массаж сердца так, как не делал никогда в жизни, стараясь сотворить невероятное. Доктор интубировал. Я молился, а потом тоже выдохся. Я хотел стать волшебником. Или лучше Иисусом! Вот это хорошая идея: прямо завтра стану Иисусом и буду воскрешать юных девушек с длинными черными волосами. Это же такая глупость – в семнадцать лет! Я продолжал делать массаж сердца, молился, думал о ней, об Иисусе, снова о ней, о жизни, которая у нее впереди. В конце концов она умерла. На ее столе мы нашли письмо, адресованное младшему брату. Мы положили тело на кровать, нога стукнулась о стену, фотография, висевшая наверху, сорвалась и упала: это была она, стояло лето, и ей заплетала косички женщина с такими же черными волосами. Где-то на другом конце департамента ее родители спали, не зная, что в три часа ночи со стены упала фотография… Мы сели в машину, все молчали. И услышали помехи на внутренней линии нашей радиосвязи: другая бригада принимала скоротечные роды. Минута – и раздался пронзительный крик младенца! Три двести, пол мужской, доношенный. Какая удивительная синхронность! Совпадение, говорящее обо всем и ни о чем…
Вспомнил и о том, что сделал, когда наступило утро:
– Я позвонил родным и сказал то, что говорю, к сожалению, редко, потому что идиот. С трудом дождался вечера и пошел в ресторан (ресторан – это дорого), затем отправился в бар выпить (выпивка – это дорого), потом танцевать (почти до упаду) и трахаться (долго). Затем проспал три дня кряду. Проснулся со зверским желанием уйти в тибетский монастырь и стать бонзой.
– Зачем? – сурово спросила Жар-птица. – Наверно, ты бы все же вернулся, потому что либо жизнь имеет смысл, но до него трудно докопаться, либо жизнь не имеет никакого смысла, и тогда лучше просто есть, пить, танцевать и трахаться столько времени, сколько тебе отведено. Я кое-что в этом понимаю. Обещай извлечь из всего этого максимум пользы.
Я пообещал. Снова пообещал. Она, как всегда, одержала верх.
Стоп-кадр: 13 часов, в больнице,
внизу, бокс 5
Возьмем большой котел под названием “Отделение скорой помощи”. Смешаем в нем соль ожидания, лимонную кислоту боли, горечь усталости персонала. Добавим немного античной трагедии.
Подогревайте на медленном огне столько времени, сколько в среднем уходит на ожидание врача, то есть три часа. Как только варево дойдет до кипения, создайте на сцене незабываемую атмосферу: свечи, белая скатерть, три размеренных удара… Тук… тук… тук… Тук! Тук! Тук![23]
Смесь готова. Можно подавать на стол. Ешьте, сколько влезет.
На сцене появляются Фроттис, интерн, и мадам Каллас, пациентка: она будет петь.
