Я забыла шаль, сказала Маргарита. К тому же на рынке было слишком много народу. Я лучше вечером схожу. Мне не хочется оставлять вас надолго одну.
Всю следующую неделю Виолета приходила в раздражение, даже заслышав, как Маргарита моет посуду. Она платила девушке сто песо в месяц, и каждый сентаво напоминал ей о своих юношеских муках. Виолета ненавидела энергию, с которой Маргарита могла сновать по дому до самой поздней ночи — притом что ей самой оставалось только выжатое израненное тело. Она не могла выносить Маргариту с книгой в руках, потому что ей самой не разрешали держать книгу в руках, пока она не стала свободной — в двадцать лет, когда ничто уже не вызывало у нее любопытства. Ей не нравилось, как девушка на нее смотрит, форма ее головы, растрескавшиеся руки, монотонность ее голоса. Но больше всего Виолету угнетала невозможность остаться дома одной и раскрыть все тайны своей сиделки.
Уже очень давно, рассказывала Альсира, старая дама мечтала о покупке золотого могендовида с бриллиантами. Необходимость проверить Маргариту наконец-то заставила ее решиться. Все еврейские девушки мечтают о такой вещице, и когда сиделка ее увидит, ей станет завидно. Да неужели Виолета не постигла лучше всех тайны человеческого сердца? Сгорая от нетерпения, она вызвала на дом ювелира с улицы Либертад и обсудила с ним, миллиметр за миллиметром, внешний вид и стоимость тяжелой звезды, изготовленной из золота высочайшей пробы, с бриллиантами голубой расцветки на каждом из шести лучей, и чтобы она висела на цепи с массивными звеньями.
Как-то утром в декабре ювелир известил, что могендовид готов, и предложил его доставить, однако старушка отказалась. Будет лучше, ответила Виолета, чтобы за драгоценностью зашла Маргарита. Это был ее шанс удалить девушку из дома на два или даже на три часа. На эту тему между двумя женщинами разгорелся жаркий спор. Сиделка настаивала, что оставлять Виолету в одиночестве на такой долгий срок — неосторожно, а хозяйка выдумывала причины, по которым Маргарита должна была выйти из дома.
Лето близилось, и на улице стояла адская жара. Сквозь балконные ставни Виолета следила за тем, как ее сиделка уходит все дальше по проспекту Корралес постановке сто пятьдесят пятого автобуса. Старушка видела, как Маргарита повязала на голову платок, закрывавший пол-лица, и спряталась в тени дерева. Раскаленный воздух плавился над брусчаткой. Наконец подъехал автобус. Виолета удостоверилась, что Маргарита в него села, потом выждала десять минут и только тогда, гордясь своей победой, вошла в запретную комнату.
Виолета даже не притронулась к книгам на ночном столике. Ни одна из них не представляла для нее интереса. В шкафу она обнаружила несколько платьев, развешанных по цвету, двое брюк и две рубашки. Если Маргарита что-то скрывала, искать следовало в чемодане, который лежал на шкафу, вне досягаемости старой дамы. Как спустить его вниз? Ни одно из решений не устраивало Виолету. В конце концов она вспомнила о стоящей в библиотеке стремянке на колесиках, на приобретении которой настояли архитекторы, строившие дом.
Публичный дом не обучил Виолету чтению, но обучил другим полезным вещам: недоверию, краже со взломом, пользованию отмычками. Старушка сама удивилась той легкости, с которой, взобравшись на четвертую ступеньку, опершись на шкаф, она смогла отомкнуть замок на чемодане и поднять крышку. К своему разочарованию, она обнаружила там лишь несколько ночных рубашек и фотоальбом.
На первых страницах альбома были размещены обычные семейные фотоснимки, рассказывала мне Альсира. Некто, по всей вероятности отец Маргариты, с талесом на плечах, обнимал девочку лет эдак десяти или одиннадцати с несчастным взглядом, беззащитную перед враждебностью этого мира. На других фотографиях девочка Маргарита в школьной форме пыталась ускользнуть от объектива: фотограф застигал ее дующей на свечи на именинном торте, купающейся в море. На последней фотографии, сделанной на фоне ветряной мельницы, девушка улыбалась рядом с мужчиной, который мог быть ее братом — хотя у него была темная кожа и индейские черты лица, как у крестьян на севере страны. На руках мужчина держал младенца нескольких месяцев от роду.
Через несколько часов, когда Виолету допрашивали в церкви Стелла Марис, она заявит, что, увидев эту фотографию, почувствовала, что Маргарита ведет двойную жизнь. У меня мурашки пробежали по коже, отметила Виолета в своих показаниях. Я подумала: а вдруг мужчина на фотографии был ее мужем, а ребенок — ее сыном? Я отдавала себе отчет в том, что погружаюсь в ее прошлое и уже не смогу оттуда выбраться. И как по волшебству, после фотографий я обнаружила тетрадку, которую так часто видела у нее в руках. Это был не дневник, как я думала раньше, а страницы, исписанные бессмысленными фразами, черновые заметки наподобие таких: «Сыр, жаркое, акация, я влюблена, я люблю свою маму, меня зовут Каталина, мою учительницу зовут Каталина», — и под каждой фразой примечание более четким почерком: «Фермин, спросить, почему мне не дали стакан молока, — Тота, папа или мама сражаются в П? — Или оба? — Повторить таблицу номер пять». И целые страницы подобных записей. Ничто здесь не привлекло моего внимания, говорила Виолета офицеру, проводившему допрос. Я уже собиралась закрыть чемодан, когда ощупала крышку и почувствовала, что там внутри много бумаг — каких-то предметов, откуда мне знать; я ощутила любопытство, да и опасение, поскольку бумажки лежали без видимого порядка, и эта женщина поняла бы, что я в них копалась. Но все-таки предчувствия меня никогда не обманывают, а мое сердце подсказывало мне, что она в чем-то виновата. Я призвала на помощь всю свою храбрость, вскрыла двойное дно и вытащила оттуда несколько незаполненных бланков. На всех были отпечатаны гербы и вензеля войсковых подразделений и стояли подписи адмиралов или капитан-лейтенантов. Порывшись глубже, я извлекла паспорта и удостоверения личности неизвестных мне людей. Зато на некоторых из них была фотография этой женщины — хоть с перекрашенными волосами, под разными именами: Каталина Годель, Каталина Годель — я точно запомнила это имя! — Сара Бруски, Алиция Маламуд, — были там и гойские фамилии: Гомес, Арельяно и поди знай сколько еще. Я и представить себе не могла, что Маргарита работала учительницей в Бахо-Флорес и что она сбежала из армейской тюрьмы! По нынешним путаным временам никогда не знаешь, кто есть кто.
Старушка спустилась с лестницы и принялась размышлять. Рекомендательные письма ее сиделки, без всякого сомнения, подделаны, а она по своей глупости не проверила их подлинность по телефону. Возможно, то, что в них сказано, — неправда, однако все остальное — настоящее: эмблемы с якорями и факсимиле с фамилиями офицеров. Виолета не должна была терять время. Прошло уже почти два часа. Она перевезла лестницу в библиотеку и все разложила по своим местам. Затем, со спокойствием, которому ее научили годы рабства, Виолета позвонила по телефону, указанному на армейских бланках. На ее звонок ответил дежурный сержант. «Это вопрос жизни и смерти», — сказала она в трубку, как потом в кафе «Ла Пас» рассказывала мне Альсира. Дежурный спросил номер ее телефона и попросил дождаться звонка. Уже через две минуты Виолете перезвонил тот самый капитан второго ранга из рекомендательного письма. «Как удачно, что это вы, — начала старушка, — Я наняла сиделку, не она ли ухаживала за вашей супругой?» — «Скажите, под каким именем появилась у вас эта женщина. Именем или именами», — потребовал офицер. Он говорил резко и нетерпеливо — такой же голос был у сутенера, когда-то купившего Виолету в кафе «Паризьен». «Маргарита Лангман», — ответила старушка. Ей вдруг показалось, что преследуют ее саму. На нее навалилось все ее беспокойное прошлое. «Опишите ее», — поторапливал капитан. Старушка не знала, как это сделать. Она заговорила о фотографии с ребенком и мужчиной, похожим на индейца. Затем она продиктовала свой адрес на проспекте Корралес и смущенно призналась, что ей семьдесят девять лет. «Эта женщина — очень опасная фигура, — закончил разговор капитан. — Мы немедленно выезжаем к вам. Если она появится раньше, отвлеките ее. Будет лучше, если вы ее не упустите, ведь так? Это будет намного лучше».
Вот каким образом я, Бруно Кадоган, узнал, что камелии, которые Сабаделль оставил на Мясницкой площади, были возложены в память не о варварских убийствах, описанных Эчеверрией и показанных в «Ремесле», а о другом — недавнем и еще более безжалостном. Альсира Вильяр рассказывала мне в кафе «Ла Пас», что они остановились на этом трагическом углу лишь на несколько минут, потому что Мартель хотел почтить Каталину Годель не в той точке, где оборвалась ее несчастная жизнь, а возле дома, где она скрывалась почти полгода, убежав из Военно-механического училища. Тогда я не понимаю, спросил я Альсиру, почему Мартель предупредил о концерте возле скотобойни и так и не выступил там? Если бы ты был с ним знаком, ответила она, ты бы понимал, что в то время он уже никогда не выступал на публике. Он не хотел, чтобы его видели изможденным и обессиленным. Он хотел, чтобы никто ему не мешал в те минуты, когда Сабаделль возлагал букет цветов, а он тихим голосом пел танго для Каталины Годель. Возможно, сначала он намеревался выйти из машины и добраться до фармацевтической лаборатории — этого я тебе сказать не могу. Предсказать замыслы Мартеля было невозможно — точно так же, как и движения кота.
