— И много скота?
— Четыреста-пятьсот голов.
— Все это принадлежит графу?
— Да нет же. Там разные стада… Ну и галдят же они. Мойра, закрой дверь!
— Ну что ж, я пойду.
— Как вам угодно. Сами знаете, по субботам вечером… Идите черным ходом!
Но когда я поднимаюсь, чтобы уйти, Мойра шепчет мне на ухо:
— Мы с Изабель собираемся завтра на пляж. Приходи! Будем ждать тебя к одиннадцати часам. Поедем верхом.
В одиннадцать часов лошади уже стоят под инжиром и бьют себя по бокам хвостом, отгоняя мух. Я сажусь в седло, проявив всю свою ловкость, так как здешние лошади — сплошные мускулы и нервы — слишком норовистые, и, хотя все проходит удачно, боюсь, выгляжу я не слишком элегантно. Девушки исподтишка наблюдают за мной. Для них ездить верхом такое же привычное дело, как дышать. В таких случаях трудно рассчитывать на снисходительность, тем более что обе они большие насмешницы. Поэтому их молчание я воспринимаю как одобрение.
— Ну, двинулись! — кричит Изабель голосом воительницы.
Мы едем по дороге, которая идет вдоль канала позади харчевни. Впереди Изабель, насвистывающая сквозь зубы, затем я и Мойра. Дорога все время петляет. Кругом заросли тростника, окна темной воды, узкие тропки. Я уже окончательно сбился, когда Изабель вдруг громко свистнула. Девушки останавливаются и объявляют, что теперь завяжут мне глаза — так нужно, чтобы сохранить в тайне то место, куда они решили меня пустить, но они не желают, чтобы мне была известна дорога. И Изабель прибавляет:
— Кто знает! Может, тебе придет фантазия и здесь что-нибудь построить…
Но Мойра тут же ее перебивает, и я догадываюсь, что именно благодаря ей попал сюда, а Изабель, все еще недоверчивая, чуть-чуть ревнующая, уступила ей не без труда.
Мойра подъезжает ко мне, так что я даже чувствую прикосновение ее ноги к моей; лошадь ее вдруг принимается ржать. Мойра снимает с головы косынку и плотно завязывает мне глаза, и я вдыхаю исходящий от косынки сильный мускусный запах, запах ее кожи. Смешанный с запахом конского пота, он действует на меня пьяняще, потому что теперь, когда я ничего не вижу, остаются лишь запахи и звуки, внезапно ставшие удивительно отчетливыми: позвякиванье уздечки, фырканье лошадей, жужжание пчелы.
Мойра проверила, плотно ли повязана косынка. Едва я ощутил ее пальцы на своей щеке, мне захотелось сначала лизнуть их, а потом легонько укусить. Но я подавил эти мимолетные желания. Мойра отъезжает. Мы снова продолжаем путь, вначале шагом, потом рысцой. Я слышу, как посвистывает Изабель, на сей раз где-то позади меня. Потом она замолкает. Слышно только, как подковы лошадей мягко ступают по торфу и песку.
Я часто видел во сне, как вслепую продвигаюсь во мраке, точно в подземелье, где что-то копошится вокруг. И всегда меня вел вперед — к лучшему ли, к худшему ли — невидимый мне поводырь, которого я почему-то представлял себе женщиной. И нынче я вновь пережил головокружительное ощущение близости неведомого, к которому примешивалось чуточку страха, и, убаюкиваемый мерной рысью лошади, уже не знал, как то бывает порой во сне, сплю я или бодрствую.
И тут я слышу голос Изабель, понукавшей лошадей, которые сразу же вырываются вперед, словно бы взмывают в воздух, так как звук подков уже пропал. В лицо ударяет свежий ветер, новые запахи, и голос Мойры произносит:
— Можешь снять повязку. Приехали. Смотри!
Я развязываю косынку. Свет ослепляет меня. Мы на вершине белой высокой дюны, лицом к морю.
Всякий раз, вспоминая об этом дне или, точнее, об этой минуте, когда, сняв косынку, я обнаружил незнакомую доселе местность, я испытываю такое чувство, будто тогда я чуточку свихнулся и две колдуньи незаметно сбили меня с толку. А они и впрямь походили на колдуний — волосы развевались на ветру, глаза горели, открывшиеся в улыбке ослепительно белые зубы сверкали на солнце: две молодые красивые колдуньи, отгонявшие наших лошадей в проход между дюнами, куда падали от сосновой рощицы коротенькие тени.
Привязав лошадей, они быстро скидывают платья, и обе оказываются в глухих черных старомодных купальниках, которые уже не носят в столице. Но в их лета, с их фигурками они смело могли бы натянуть на себя хоть мешок, и, слегка взволнованный, я смотрю на них украдкой и сравниваю их: Изабель поплотней, с широкими бедрами, высокой округлой грудью, четко обрисованной тесным купальником; Мойра — тонкая, прямая, а груди остроконечные. Я снова спрашиваю себя, какая из них мне нравится больше, и прихожу к выводу, что, как пи странно, они нравятся мне обо и мне ни к чему их разъединять. На мгновение я представляю себе их обеих у себя в постели, и это видение так меня взбудораживает и в то же время пугает, что я поспешно гоню прочь эти мысли.
— О чем размечтался? — кричит Изабель. — Пошли купаться.
Они начинают спускаться к морю, и снова они ведут меня за собой, как все это время, с тех пор, когда мы выехали из харчевни. Я вхожу в воду и догоняю их, теперь обе молчат, а их распущенные волосы сносит волной. Потом я оборачиваюсь и до самого горизонта вижу один лишь песок.
После купания мы перекусили и выпили черного вина, которое они привезли с собой в бурдюке из козьей шкуры. Надо было запрокинуть голову и вливать в рот вино, стараясь не задохнуться, а оно текло прямо в глотку, журча, как ручеек. Девушки мастерски владели этим искусством и обучали меня. В конце концов и я научился этой науке, хотя несколько раз облился. Мойра вытерла мне мокрую грудь, и, почувствовав ее пальцы на своей коже, я снова понял, что именно она нравится мне больше и что я тоже ей нравлюсь. Мы выпили еще вина, а затем стали смотреть, как скарабеи сползают с песчаных откосов, оставляя на песке легкий след, похожий на писанные от руки строчки. Я спросил девушек, умеют ли они читать эти письмена, и они ответили, что да, конечно, при некотором усилии они их разберут, недаром же они колдуньи.
— Ну так попробуйте тогда прочитать, что жук написал тут возле моей пятки.
Я спросил у них, по каким признакам можно определить колдунью. По длинным волосам, был их ответ. Но они не настоящие колдуньи, так как у них в болотном краю считается, что все колдуньи — блондинки.
— Значит, Элизабет колдунья?
Они молча переглянулись.
— Кое-кто здесь так и думает, а мы — нет. Волосы у нее недостаточно длинные. И потом, у нее голубые глаза, я хорошо рассмотрела в последний раз. А у колдуний глаза зеленые.
— Или сиреневатые.
— Да. Зеленые или сиреневатые. А у самых настоящих колдуний один глаз зеленый, а другой — сиреневатый.
— Выходит, Элизабет не колдунья.
— Нет, вряд ли.
Они допытывались у меня, считаю ли я ее красивой. Я ответил: да, считаю, но, по моему мнению, они еще красивее.
— Вот уж не поверю! — сказала Мойра. — Мужчины больше любят блондинок. Я ведь вижу, как они на них заглядываются.
— Да, — подтвердила Изабель, — заглядываются, а потом — раз и попались. Им бы надо таких остерегаться, а они на них женятся.
— Но, возможно, они женятся на блондинках с короткими волосами.
— Да, возможно, но по ночам волосы быстро отрастают. Так же, как лес. Мужчины ничего не замечают. А утром, глядишь, кого задушили, кто задохнулся.
— Но с вами-то мне нечего опасаться.
— Верно. Жук возле твоей пятки написал: «Закрой глаза. Повинуйся голосу. У тебя есть хранительницы».
Мы растянулись на песке и глядели на чаек, летавших высоко в небе. Они рассказали мне, что здесь чаек считают душами моряков, а если попадается черная или серая, то это — душа жителей гор. Только таких мало: ведь у горцев обычно-то души нет. Потом они заговорили о своих лошадях, сравнивали их, расхваливали каждая свою и чуть было не разругались. Я полудремал, разморенный вином и солнцем, и не вслушивался в их болтовню. Мне чудилось, будто я покинул свое тело и сам стал наполовину солнцем, наполовину землей и что не будет этому конца.
Но девушки поднялись и сказали, что нам пора и что мне придется снова завязать глаза. Для приличия я запротестовал.
— Зачем это?
— Не задавай вопросов. Следуй за нами, и все. Ведь ты обещал нам сегодня повиноваться.
Раз уж я затеял с ними эту игру, то приходилось продолжать. Итак, я снова оказался в полной темноте, и меня снова укачивала мерная рысца лошади, спускавшейся с дюны; мы, видимо, удалялись от моря, так как ветерок стал слабей, а жара яростнее. Я слышал, как сбоку от меня шуршит тростник. Изабель снова принялась насвистывать. Мы ехали так примерно с полчаса.
Наконец мне разрешают снять повязку. На сей раз полная перемена. Мы метрах в ста от большого хутора, окруженного изгородью из тамариска. Длинный фасад, побеленный известью, закрытые зеленые ставни; справа часовня с небольшой колоколенкой, амбары и загон, где стоит с десяток лошадей, которые, настороженно прядая ушами, косятся на нас.
