— Боже! — раздался крик Чикомасова.
Джон очнулся и с удивлением посмотрел на свою ладонь, по которой обильно струилась кровь, капая на обеденный стол. Оказалось, что в забытьи он схватил столовый нож и колотил им по столешнице, пока не поранил руку, и при этом бормотал еле слышно: «Кровь! Великая сила кровь!»
— Он бредит! — прошептал священник.
Джон позволил себя раздеть и упал на застеленный диван в кабинете Барского. Лев Сергеевич сел рядом на корточках.
— Эй, дружище, — сказал он, — в самолете вы говорили другие слова… И зачем, черт возьми, вы прилетели в Россию?
— Убить отца… — пролепетал юноша.
Глава шестнадцатая
На всякого мудреца довольно простоты
Пассажиры поездов дальнего следования редко посещали буфет малютовского вокзала. И тем не менее станция славилась среди знатоков дорожной кухни. На перроне женщины пенсионного возраста торговали мочеными яблоками, горячей картошкой с горчичным маслом, пупырчатыми малосольными огурчиками, при виде которых слюнки текли, вялеными прозрачными подлещиками и малосольной щукой. Все это, разумеется, требовало водочки. Водка, а чаще самогонка, разливалась тут же, на перроне, в граненые стаканчики как обязательная нагрузка к горячей и холодной снеди. Конечно, водка была и в вагоне-ресторане, но пропустить стаканчик под картошечку с огурчиком именно на перроне, из-под полы, второпях, считалось почти ритуальным действом.
Малютовский опыт тщетно пытались перенять на соседних станциях, где и картошка была такой же рассыпчатой, с таким же янтарным горчичным маслом, и огурчики освежали нёбо, нежно массируя пупырышками сожженный восьмидесятиградусной самогонкой язык, и моченая антоновка лопалась на деснах, обдавая соком не только едоков, но и пыльные стекла вагонов. Все было так же и все-таки не так. Вкушать самогон с картошечкой полагалось именно в Малютове, а не в каком-то, извините за выражение, Скуратове.
Высокий мужчина в светлом плаще, со спортивной сумкой появился за пятнадцать минут до прихода поезда «Курск — Москва». Соколов перехватил его возле кассы, представился по форме и попросил отойти в сторону.
— Конечно, Максим Максимович!
— Откуда вы меня знаете?
— Мне рассказал о вас Дмитрий Леонидович. Он вас очень уважает.
— Польщен.
Соколов изучал паспорт гражданина, краем глаза наблюдая за незнакомцем. Борис Вениаминович Гнеушев внимательно рассматривал свои ногти. Красивые и ухоженные, как отметил капитан. Гнеушев делал это не суетно, как человек, который хотел бы спрятать свой взгляд, но — артистично. Откидывал кисть в сторону, приближал к глазам и изучал каждый ноготок в отдельности. Еще и чиркал им по ладони: нет ли заусенцев?
— «Быть можно дельным человеком и думать о красе ногтей…»
— Не верю ушам своим! — воскликнул Борис Гнеушев. — Знаток Пушкина в таком захолустье?
— Во-первых, — обиделся капитан, — это не захолустье, а старинный русский город. Ему более пятисот лет. Когда кочевники шли на Москву, Малютов они обходили стороной. Боялись местного населения. Археологи не нашли ни одного следа пребывания здесь татаро-монголов.
— Да что вы говорите!
— Как вы познакомились с Палисадовым?
— Ну, мир тесен. Когда-то я работал инструктором по стрельбе в ДОСААФ. Дмитрий Леонидович брал у меня уроки.
— Из вашего удостоверения следует, что вы учитель физкультуры.
— И не просто учитель, но заслуженный учитель. Кстати, я предпочитаю говорить не «физкультура», а «спорт». Я не физкультурник, а спортсмен. Когда-то в Великобритании каждый джентльмен был спортсменом. И среди русской аристократии это поощрялось.
— С какой целью приехали в Малютов?
— Вы же читали мое удостоверение. В Малютове я находился как инструктор, в целях «повышения качества физкультурно-спортивных мероприятий». Что-то вы темните, капитан. До поезда осталось… позвольте, я взгляну на часы… всего пять минут.
— Принимаю упрек, Борис Вениаминович, — сказал Соколов. — Но и вы тоже хороши. Пушкин… Спортсмены… А сами все это время внимательно смотрели на часы. Только не на эти, наручные, а на те, настенные, что у меня за спиной.
Гнеушев улыбнулся.
— Мы квиты, капитан. Получается, мы с вами дурачили друг друга.
— Я так мыслю, Борис Вениаминович, что я это делал, чтобы интеллигентно задержать вас в городе. А вы это делали для того, чтобы нарочно протянуть время и не уехать. Может быть, поможем друг другу?
— Вы психолог, капитан! Что случилось?
— В городе совершено убийство.
— Как? — огорчился Гнеушев.
— Самым прескверным образом. Какой-то мерзавец, высокий и спортивный, вроде вас, задушил горничную из пансионата.
— Но при чем тут я? Я всю ночь провел в гостинице. Это может подтвердить консьержка.
— Откуда вы знаете, что горничную задушили ночью?
— Потому что если бы днем, консьержка бы мне об этом сказала. Городок небольшой.
Соколов вернул учителю документы и дружески взял его за локоть.
— Борис Вениаминович… Вы человек здесь неизвестный. Преступление для нашего города исключительное. Есть основание думать, что совершил его кто-то не местный. Не думайте, что я подозреваю конкретно вас. Но я обязан проверить. Не могли бы вы задержаться у нас еще на сутки?
— Это арест?
— Ну что вы, Борис Вениаминович… Формально я даже не имею права вас задерживать. Это простая человеческая просьба.
— Охотно задержусь, — легко согласился Гнеушев. — Кстати, я не был в вашем краеведческом музее. Пойду поищу там следы пребывания монголо-татар. Может, найдется хотя бы один.
— Не надейтесь…
— Капитан, — сказал Гнеушев, — вы как-то странно ведете расследование. Почему бы вам не поехать в гостиницу, не расспросить консьержку? Вдруг выяснится, что ночью меня там не было?
Соколов тяжело посмотрел на учителя.
— Палисадов вернулся с областного совещания вчера вечером. Когда же вы успели с ним встретиться и так основательно поговорить, что он рассказал вам о моей скромной персоне?
Гнеушев, в свою очередь, взглянул на капитана холодно.
— Для того чтобы выяснить, что Палисадов провел ночь у меня в номере, не нужен дедуктивный метод, капитан. Достаточно спросить у консьержки.
— В таком случае, почему вы не воспользовались этим фактом как алиби? Почему согласились остаться?
— А вы как думаете?
— Вы чего-то очень боитесь, — сказал капитан. — Поэтому нарочно опоздали на первый утренний поезд. Вас заметила кассирша, потому что вас, с вашей комплекцией и столичной одеждой, трудно не заметить. Вы сделали это специально, чтобы ваш отъезд не выглядел со стороны как бегство. Только беспечный человек может позволить себе опоздать на поезд. А вы не производите впечатление беспечного человека.
— Как это скучно, капитан! — Гнеушев поморщился. — Я думал, что вы профессионал. А вы провинциальный фантазер.
И он бодрым шагом вышел из вокзала. Но лицо его стало злым.
— Сука! — бормотал он. — Сука ментовская!
Капитан на «газике» догнал Гнеушева на вязовой аллее, ведущей в усадьбу. Учитель быстро шагал, широко размахивая сильными руками. Временами он стремительно нырял в придорожные кусты и выкручивал, как лампочки, из пожухлой травы похожие на куриные яйца грибы, бережно обдувал их и с довольным урчанием засовывал в карманы плаща.
— Грибочками интересуетесь? — вежливо спросил капитан. — Как называются?
— Местный и не знаете? — удивился Борис Вениаминович. — Это шампиньон, деликатесный гриб.
— Неужели? — засомневался Соколов. — А наши их не берут и называют подкурятниками.
— Боже, какая дикость!
— Вас подвезти?
— Я страстный ходок. На ходу отлично думается, вспоминается.
Капитан больше не предлагал учителю сесть в машину, но следовал рядом на медленной скорости, не отставая и не опережая. Когда Гнеушев нырял в кусты, Соколов останавливался и ждал его, как преданный шофер.
— Пожалуй, я все-таки сяду к вам, — сказал учитель. — Ведь вы не отстанете от меня, верно?
— Верно, — со вздохом подтвердил капитан Соколов, — не отстану, будьте уверены.
— Что-то нашли в моем номере?
— Ничегошеньки. — Максим Максимыч развел руками, бросив руль. — Ни пылинки, ни соринки, ни окурочка. Уборщица так о вас отзывалась! Такой, говорит, редкий постоялец, сам за собой все убрал.
— Это подозрительно?
— Как вам сказать…
— Мой покойный дедушка, граф и владелец нескольких имений в Курской, Орловской и Рязанской губерниях, всегда сам выносил за собой ночной горшок. Он не держал в доме лакеев. Он был отчаянным демократом. За это его расстреляли красные в семнадцатом году.
— Искренне вам сочувствую. То же случилось и с моим дедом. Но его казнили мамонтовцы.
