– Пригласи на воскресенье в нашу баню, а сам смотайся, оставь меня или Шалаха.
– Ты просто гений! Давай уматывай и смотри до воскресения береги ее, как зеницу ока.
– Ну, это… э-э.
– Доплачу, доплачу. Не волнуйся.
По темному пустынному селу Мараби направился обратно в город. Очень хотелось зайти домой, но девица в машине – помеха.
В деревне с зарей встают, так же рано и спать ложатся, потому и сонно Ники-Хита. Вот его родной дом – чуть далее – Поллы, у края села – Самбиевых, здесь уныло горит тусклый свет: даже на лампочках экономят. За околицей – поляна, где в детстве он днями напролет играл с Поллой и братьями Самбиевыми. И Полла и Самбиевы с детства были отчаянными, сильными, смелыми и ни раз его защищали, брали под свою опеку. Теперь Поллу изгнали, Самбиевых посадили, над ними навис дамоклов меч, по крайней мере, на днях Мараби слышал, как братья Докуевы спорили из-за суммы «заказа» и все-таки сторговались, Албаст щедро раскошелился. Больше в Ники-Хита Самбиевы не покажутся, навсегда исчезнут. Ныне у Мараби сердце болит, и даже не от того, что Самбиевых жалко, конечно, если честно – очень жалко, и любит он их, а не родственников Докуевых – и знает, что следом может полететь и его голова и без таких крупных затрат. Право, есть от чего беспокоиться. Малика соблазнила его такой суммой, что он, Мараби, не устоял и ныне докладывает, с кем и когда Албаст интимно встречается…
В этот момент сзади вспыхнула зажигалка, девушка закурила, отвлекая его мысли.
«Хрен вам – свежая ягодка!» – подумал Мараби, и, возбуждаясь от задуманного, вглядываясь в темноте зеркала в нежные очертания юной красавицы, поддал газ…
Чуть позже по Ники-Хита медленно, из-за ухаб, прокатилась вереница черных «Волг» в сопровождении милиции. Казалось, это ядовитая змея выползла из-под корневищ бука и извивается по главной улице, извергая пламя.
В страхе и почтении никихитцы повыключали свет и из-за занавесок с любопытством вглядывались в столь внушительную процессию. При этом Кемса просила у Бога наказать коварных Докуевых и дать здоровья и счастья мудрому, честному падишаху – Ясуеву. И только старик Дуказов посмел в этот поздний час выйти за ворота:
– Скоты! – сплюнул он. – Если допоздна пьянствуют, то как днем работать, думать о людях собираются?
Колонна исчезла, оставляя встревоженную пыль, гарь, вонь этила. Село погрузилось в привычную тишину, слабый лунный свет – цвета солености огуречного рассола – нагонял на мир уныние и сонливость… Первая ночь суверенитета!
* * *
Как только из стен милиции, где сидел не признающий вины Самбиев, пополз слух, что он поджег комендатуру, к зданию правопорядка потянулись, как верные прихожане, жители Столбищ во главе с бабульками. «Ходоки» требовали передать «мученику-избавителю» всякую снедь, бутыли со спиртным, даже свечи. Вскоре к немногочисленной толпе подтянулись и местные бездельники. Когда сборище стало перерастать в несанкционированный митинг, начальник милиции быстро сориентировался: зачем ему «ЧП» с оглаской, когда все можно списать на «несчастный случай – короткое замыкание», тем более, что местный пожарник из-за отсутствия бензина (продали-пропили) так до комендатуры не доехал и более него склонен поддержать эту версию.
Словом, Самбиева перестали мучить, ему самому приказали молчать. Учитывая, что вольноосужденный остался один в районе, до особых распоряжений из области решили привлечь его, как и положено, к работе в колхозе.
Вновь, ночь в гостинице колхоза, вновь, как и прежде, без особой фантазии Самбиева посылают в четвертую бригаду, только не в село Столбище, а рядом на ферму. Благо из-за холмистости рельефа развалин комендатуры не видно, но колхозники твердят, что почерневший остов страшен, как скелет чудовища.
Всего на ферме работает сорок четыре человека, из них только восемь мужчин. Весь персонал в основном преклонных лет. Имея богатый опыт прежнего общения с животноводами, Самбиев избегает излишних контактов, особенно с женским полом. К тому же и его тоже обходят, относятся с почтением, но дистанцируются.
В каморке Самбиева та же кипа бумаг, теперь он спокойно составляет годовой отчет, упорядочивает документацию и помогает в учете бригадиру фермы, мужчине на пенсии, добропорядочному маленькому старику – Саврасову.
К Новому, 1990 году, забивали на мясо двух бычков для нужд колхозников. Местный забойщик-забулдыга, как свинью, заколол быка и потом с такой небрежностью разделал тушу, что в итоге мясо вышло все черное, окровавленное, испачканное внутренностями и грязью с навозом. Самбиев не стерпел этого издевательства над заколотой, долго издыхающей в стонах скотиной, и, отстранив нетрезвого работника, сделал все аккуратно. Бригадир фермы и шеф-повар колхозной столовой, что приехала за мясом, аж ахнули. И с тех пор лично председатель колхоза присылает записку Самбиеву с просьбой зарезать, как положено, скотину для столовой, для руководства района и прочих дел.
После новогодних праздников мало кто вышел на работу, а мужчины и вовсе пропали, кроме бригадира; пришлось Самбиеву выручать, сел за трактор – силос, комбикорм развозил, от снега дорогу расчищал. В те же дни лютовал мороз, и он носился с паяльной лампой вдоль оголенных частей водопровода. В общем, приобщился к труду, вписался в коллектив, и отныне – без него нет застолий, в танцах он первый, в песнях заводила, пьет наравне, но не до скотского состояния, ко всем внимателен, и только жалуются прямо в лицо доярки, что паренек он на зависть, а как мужик – ноль. От этого Арзо только лыбится, твердит, что только по любви, а сам помнит свой опыт, знает, на каком он нынче положении, да и чего греха таить – не соблазняют его располневшие бабульки, а если молодая забрела на ферму работать, так это от безысходности. Правда, в две недели раз, а может чаще, появляется экономист Света Смирнова. Он с ней весьма деликатен, боится зариться на ее так и не сформировавшееся тонкое тело и только любуется сочной нежностью, то ли от мороза, то ли еще от чего, алых щек.
Скучно, размеренно, медленно протекает жизнь Арзо. В марте он ожидал появления Ансара, и тут вместо земляка другое событие – письмо от Поллы. На радостях Самбиев расцеловал увядшие щеки доярки, убежал в свою конуру, тщательно закрыл дверь и, несмотря на солнечный свет в окне, включил свет.
«Здравствуй, Арзо!
Я давно хотела написать тебе письмо, но не решалась, и вот теперь не стерпела, собралась с духом.
Арзо, я знаю, что ты из-за меня пострадал, получил такой срок. Боюсь, что ты думаешь теперь обо мне плохо, винишь меня: наверное, это и правильно, поделом. Я не знаю, что тебе по этому поводу сказать – то ли благодарить, то ли извиняться, то ли сочувствовать, а лучше все разом!
Если можешь, прости меня! Я очень прошу! Я такой участи тебе никогда не желала и не пожелаю, тем более из-за меня. Помню и знаю, сколько добра ты мне сделал, и вспоминаю тебя только с теплотой и уважением. Не знаю, смогу ли я когда-нибудь в такой же мере тебя отблагодарить, но думаю, вряд ли. Я мечтала когда-то купить тебе на первые зарплаты золотые часы в благодарность, так на это надо было работать минимум год, и при этом не иметь затрат. Так что эта мечта не сбылась, впрочем, не сбылись и прочие.
Арзо, ныне я закостенелая жеро, официально дважды побывавшая замужем, и только ты знаешь, что это было трижды. Вокруг меня сплетни, скандалы, недобрая молва ходит за мной, преследует меня. Желая от этого избавиться, я уехала в Краснодар, но без прописки меня там на работу не взяли. Был вариант устроиться в дом отдыха на побережье Черного моря, в районе Лазаревской, так там мне все опротивело: эти вечно оголенные, обвислые тела, что-то есть в них противоестественное. И хотя я, как врач, ко многому привыкла, но дом отдыха есть дом отдыха, и все отдыхающие думают, что врачи должны всемерно их ублажать. Короче, когда через месяц закончились деньги, я вернулась домой. И хоть тяжело мне здесь, но дом есть дом – иного у меня нет.
По специальности работать не могу, всюду оскандалилась, мне стыдно. Председатель нашего колхоза Шахидов предложил мне должность ветеринарного врача, я отказалась. После человека лечить животное – можно, но обратный переход, я думаю, будет не гуманным. Да и не ветеринар я. В итоге я вновь, как и раньше, взяла два гектара сахарной свеклы, стала той же колхозницей, вновь на коленях поля исхожу. И если раньше я шла по колхозному полю горделивая, надменная, красивая, с яркой мечтой, с обогреваемой будущностью, то теперь волочусь, опустив голову, хоть и молода вроде, а все в прошлом… Под нашей грушей я всегда останавливаюсь. Как мне тяжело теперь под ней стоять! Обломалась не только моя, но и твоя жизнь. А ты ведь всегда был моей опорой… Как я ненавижу Докуевых, как я их презираю! Сейчас вовсе разжирели… Ну да ладно, Бог с ними, лучше их не вспоминать.
