— Болит где-нибудь?
Он слабо пожимает плечами, поднимает голову и все-таки смотрит на нее. Голос хриплый, еле-еле разлепляются сухие губы.
— Нет, сейчас не болит. Дышать… дышать тяжело…
— А уколы вот сейчас утром делали, не полегче стало?
Кивок.
— Полегче…
Давление очень низкое, манжетка тонометра соскальзывает с худого плеча, Наташа принимается накачивать несколько раз, тогда Бирюков протягивает другую руку придержать. Помогает Наташе.
— Сейчас еще капельницу поставим и укол. Вы писали чего-нибудь за утро?
Качает головой.
— Ложитесь потихоньку, как удобно, сейчас поставим.
На посту сегодня Рая. Рая — опытная медсестра, работает давно, но в связи с разводом совершенно в расстроенных чувствах. «Острая потеря интереса к труду», как говорит заведующая. Рае всех жалко, у нее большие коровьи глаза с густо накрашенными ресницами, когда она ими хлопает, кажется, что реснички шуршат одна об другую. Рая уже знает, конечно, что сейчас велит делать Бирюкову Наталья Васильевна. Но не торопится.
— И кислород давай ему не сильно, масочкой. Он сейчас приляжет, как сможет. И спинку надо поднять у кровати, если получится.
Спинку поднять не получилось, койка сломана. Бирюков не может лечь, задыхается. Рая не может попасть в вену. И процедурная Галина Ивановна. И еще другая медсестра, случайная — из хирургии. Больному ничего не ввели. Кислород пользу, конечно, имеет относительную, но зато Бирюков занят. Он живет: дышит, держит маску рукой, регулирует сам колесиком, чтобы не сильно шел поток. Наташа опять перебирает кардиограммы, сравнивает последнюю с сегодняшней.
— Я схожу все-таки в реанимацию, Евгения Сергеевна, вот здесь смотрите, вроде хуже?
— Хуже, не хуже, больной у нас с тобой умирает, и умирает он не от какой-нибудь там онкологии, а от инфаркта. Да? От отека легких. Иди, спускай его, проси место, если что — я позвоню.
В реанимацию Наташа ходила пять раз или шесть. Звонила Евгения Сергеевна — никак. Бирюков там никому не нужен. Кардиограмма не острая. Наташа к часу дня находится уже в состоянии механической куклы. Другие больные тоже требуют осмотра, приходят их родственники, идут обследования, вообще рабочий день движется вперед, как объективная реальность, независимо от Бирюкова. Примерно раз в полчаса приходит в ординаторскую Рая и сообщает, что больному хуже. Тогда Наташа встает и идет в палату. Бирюков дышит, доступа в вену практически нет, надо ставить центральный катетер, это тоже вопрос реанимационный. Соседи по палате наперебой рассказывают, что изменилось в состоянии умирающего. Как он дышал пять минут назад и как сейчас. Они никуда не уходят — любопытство победило страх. Они вообще чем-то заняты каждый. Один — газетой, второй — уборкой в тумбочке. На подоконнике стоит отводок цветка в майонезной банке. Наверное, Степанов оторвал для жены в коридоре. Рядом в пакете приготовлены объедки для чаек — любимое больничное развлечение. У всех обычный день, понедельник.
Наташа опять меряет давление, слушает сердце. Не лучше. Ему хуже, Бирюкову.
— Дышать… нечем… душит…
И Наташа опять обещает капельницу и укол, и что станет полегче, и второй раз за день вызывает снимать кардиограмму. И опять Рая с Галиной Иванной пытаются попасть в вену, и Таня с Наташей пытаются.
И обе руки у Бирюкова уже забинтованы в нескольких местах и покрыты густо-фиолетовыми синяками. Кое-что ввели внутримышечно, но что там у него на попе, так, одно название, ничего не рассасывается.
— Что ты ходишь сотый раз с этой кардиограммой! Лечи больного!
В реанимации на смене две Люды: Петровна и Викторовна. Подруги. В одинаковых плоских очках, купленных с лотка, одинаково стриженые, полные, в джинсовых шлепанцах и халатах с голубой отделкой. У них, конечно, хватает своей работы. Людмила Петровна пишет истории, Людмила Викторовна режет салат. Больше всего им, конечно, интересен не Бирюков с его венами, которых таких-то положат еще сто человек, а Наташины разговоры с Котовым. Отношения. В ординаторской реанимации тоже идет жизнь. Звонят телефоны, кипит чайник. Котов сосредоточенно изучает чьи-то кардиограммы, положив ногу на ногу. Чужой, равнодушный человек, ему нет дела до Наташиных проблем, она ему никто. Наташа стоит в дверях, и это место у косяка как еще одна болезненная точка. Сколько раз она прошла уже этот отрезок за сегодня: от койки Бирюкова до хмурого взгляда Алексей Юрича?
— Мне надо доступ в вену, Людмила Петровна, может, вы поставите подключичку нам?
И голос так противно срывается и дрожит, а Котов на это дрожание поднимает голову от своих бумажек. Оно для него как тряпка красная для быка. Люды переглядываются.
— Сейчас вот конкретно никто не побежит ставить, у нас новенькие еще с болями. Ты послушай больного повнимательней, у него бронхит хронический, может, хрипы-то проводные у тебя, а не отек легких никакой? Антибиотики сделай, гормоны. Придет Людмила Петровна попозже, поставит. Лечите…
Катетер поставили в вену с грехом пополам, Бирюкову не лучше, хотя все ввели. Сознание спутанное, он уже не говорит, не протягивает руку для измерения давления. Не может сидеть, лег на две подушки и закрыл глаза.
— Наталья Васильевна, ему хуже опять…
Таня кричит Наташе в спину:
— Наташка, не ходи! Не ходи туда! Давай, я… Я схожу!
Наташа опять в реанимацию.
— Котов — козел, — отчетливо говорит заведующая и берется за телефон.
— Ах, из этических соображений? Если мы, Евгения Сергеевна, всех по этическим соображениям будем переводить в реанимацию, у нас будет смертность превышать разумные пределы. У больного этого онкология, вероятнее всего, инфаркту уже две недели почти. Это не реанимационный больной. Тяжелый, но не наш…
Последние слова Котов почти кричит в телефонную трубку. Наташа стоит у косяка и плачет. Что она еще может сделать? Обе Люды смотрят на нее с интересом. То на нее, то на Котова. Котов в ярости, усы дрожат, шея покраснела. Наташе надо взять себя в руки, но не получается, горло перехватило. «У него жена лежачая», — с трудом думает про себя Наташа, а слова вылезают шершаво и сипло:
— Мне тогда морфин выдайте для него… я за морфином только пришла.
— Нет, ты реветь здесь пришла у меня! Иди отсюда! Иди, лечи больного, нечего здесь стоять! Люда, дай ей из сейфа ампулу. Списать только не забудь и номер истории. Иди!
Людмила Петровна встает, как бы нехотя, такой спектакль заканчивается! Даже жаль выходить на антракт.
— Пошли, я тебе сразу в шприц наберу.
Наташе хочется отвесить поклон, как солистке вчера. Эта дверь в ординаторскую для нее сейчас сцена, эшафот, лобное место. Она стоит там в слезах, как будто обнаженная ими, как никогда остро чувствуя свою несуразность и некрасивость. Свою слишком большую и неуместную грудь, в которую упирается взгляд сидящего на диване Котова. Она вдруг понимает, что он мужчина, а не заведующий. И смотрит сейчас на нее именно как на женщину. Зареванную, бессильную, глупую.
Муж — за четыре года ни одного теплого письма. Она живет в чужом доме двенадцать лет, в одной комнате, боится лишний раз на кухню выйти. Следит, чтобы сын не говорил громко и долго по телефону, не бегал, не шумел. Жить больше негде, у брата своих проблем — не расхлебать. Зачем-то диссертация по сквозным инфарктам, почти написана уже — для кого, для чего? Курсы английского, фиалки в цвету, третий размер груди. Кому это надо? Руки в коротковатых рукавах, которые некуда девать, мысли и чувства — как на ладони. Слезы. Котов, который ненадолго вдруг показался близким человеком, одиноким и несчастным, таким же, как она, теперь не смотрит даже. Она ему никто. Бирюков умирает. Один из многих ее пациентов, но почему так больно сейчас?
Страшно оставить? Оставить свой парк, свои улицы с зебрами и без. Больничный двор с моргом и беседкой для поцелуев. Черный ход и лестницу наверх, на шестой этаж, где она работает десять лет. Свой стол и стул, Таньку, Евгению Сергеевну, уборщицу тетю Клаву. Четыре инфарктные палаты, две шестиместные, трехместную и двухместную с ремонтом. Диссертацию, поставленную в плане на ноябрь, реферат по Канту. Оставить Котова и его лежачую жену. Насовсем. Ей надо сейчас быть благодарной, да! За то, что она еще здесь пока.
За умирающего Бирюкова, за право быть здесь собой, плакать и качать права, говорить громко и от души, нажить собственное мнение и его отстоять. И легче его отстоять там, в палате умирающего, чем в ординаторской реанимации выйти еще раз на бис, на последний поклон.
— Спасибо, Алексей Юрич, — говорит Наташа уже в дверях, обернувшись. А он и не знает даже, не понимает, что она сейчас прощалась. Простилась с ним. Сидит красный, уставившись в свои кардиограммы.
После морфина Бирюков, кажется, дремлет. Таня заставила выпить чаю. Евгения Сергеевна уехала домой, у нее ребенок заболел. Таня ходит по ординаторской, размахивая чашкой и задевая стулья.
