Действительно, желающие отобедать валили валом, некоторые со своей жратвой. Звучал голос Зеленца, твердившего неизменное «ты говоришь, говоришь, и это все, что ты можешь».
— Так о чем же мы говорили? — задумчиво промолвил Габриель.
— Ни о чем, — объяснил ему субчик. — Ни о чем.
Габриель с неудовольствием глянул на него.
— В таком случае, — поинтересовался он, — чего ради я сюда приперся?
— Да за мной, — сказал Шарль. — Забыл, что ли? Я обедаю у тебя, а потом мы везем малышку на Эйфелеву башню.
— Тогда пошли.
Габриель встал и вместе с Шарлем покинул кафе, не попрощавшись с субчиком.
Субчик подозвал (жест) Мадо На Цырлачках.
— Раз уж я здесь, — сказал он ей, — пожалуй, останусь у вас пообедать.
На лестнице Габриель остановился и доверительно спросил у Шарля:
— Как думаешь, я не слишком невежливо поступил, не пригласив его отобедать у нас?
Пьянье обедал у себя в будке, чтобы не упустить эвентуального клиента, ежели таковой подгребет; правда, до сих пор в этот час ни один ни разу не пришел. Прием пищи в будке имел, таким образом, двойное преимущество: поскольку клиентов в это время точно не бывало, Пьянье мог спокойно подзаправиться. Пищей в этот раз служила тарелка горячей картофельной запеканки, которую прямо с пылу с жару около часу дня притаранила ему Мадо На Цырлачках.
— А я-то надеялся, сегодня будут потрошки, — сказал Пьянье, наклоняясь за литровкой красного, что стояла у него в углу.
Мадо На Цырлачках передернула плечами. Потрошки? Извечный миф! И Пьянье это прекрасно знал.
— Что там этот тип? — спросил Пьянье. — Чего делает?
— Доедает. Молчит как вкопанный.
— Вопросов не задает?
— Не.
— А Турандот не заговаривает с ним?
— Не решается.
— Не больно-то он любопытен.
— Да дело не в этом, просто он побаивается.
— Ага...
Пьянье врубился в запеканку, температура которой снизилась до приемлемого градуса.
— А чего еще будете? — спросила Мадо На Цырлачках. — Бри? Камамбер?
— Бри хорош?
— Так себе.
— Тогда камамбер.
Мадо На Цырлачках уже уходила, когда Пьянье поинтересовался:
— А чего он жрал?
— В точности то же, что и вы. Без вариантов.
Десяток метров, что разделяли будку Пьянье и «Подвальчик», она преодолела бегом. Ладно, придется ее еще поспрошать. Информацию, полученную от нее, Пьянье счел совершенно недостаточной, однако пребывал в процессе углубленных размышлений, пока не появился сыр, притараненный возвратившейся Мадо.
— Так что там тип? — осведомился Пьянье.
— Допивает кофе.
— И чего говорит?
— А ничего.
— Как он ел? С аппетитом?
— Скорее, да. Все подмел.
— А что он взял на закуску? Сардинку или салат из помидор?
— Я ж вам сказала: в точности то же, что и вы. Никаких закусок.
— А пил чего?
— Красное.
— Маленький или большой стакан?
— Большой. Выпил все до капли.
— Ага, — протянул с явным интересом Пьянье.
Прежде чем приняться за сыр, Пьянье задумчиво произвел привычное сосательное движение, дабы извлечь волоконца мяса, застрявшие между различными зубами.
— А в сортир? — задал он очередной вопрос. — В сортир он не ходил?
— Не.
— Даже отлить?
— Не.
— И грабки не мыл?
— Не.
— А какая у него сейчас рожа?
— Да никакая.
Пьянье вонзил зубы в здоровенный бутерброд с сыром, который он старательно приготовил, отодвинув корочку сыра к дальней части и оставив, таким образом, самое вкусное напоследок.
Мадо На Цырлачках рассеянно наблюдала за ним, не торопясь обратно, хотя рабочий день еще не кончился и кое-какие клиенты небось дожидались, когда им принесут счет, в том числе, кстати, и субчик. Она облокотилась о будку и, пользуясь тем, что Пьянье жевал и тем самым был лишен возможности говорить, завела речь о своих личных проблемах.
— Человек он серьезный, — сказала она. — И профессия у него в руках. Очень хорошая профессия. Ведь таксист — это же неплохо, верно?
— (жест).
— И не старый. И не слишком молодой. На здоровье не жалуется. Крепкий из себя. И, наверно, что-то отложить успел. Короче, все при нем. Одна только беда: больно уж Шарль романтичен.
— Уга, — подтвердил Пьянье в промежутке между двумя откусами бутерброда.
— Меня просто трясет, когда я вижу, как он сидит, сунув нос в брачные объявления или там в переписку с редакцией в женских журналах. Да неужто вы и вправду верите, говорю я ему, будто сыщете там пташечку вашей мечты. Если уж она и впрямь такая сказочная пташечка, так она сумеет свить свое гнездышко и без всяких объявлений, ведь верно?
— (жест).
Пьянье как раз произвел последний заглот. Покончив с бутербродом, он степенно выпил стакан вина и поставил бутылку на место.
— А что Шарль? — спросил он. — Что он тебе на это отвечает?
— Да шуточками все отделывается, мол, а тебе, пташечка, часто удавалось свить гнездышко. Короче, несерьезно ведет себя (молчание). Не хочет меня понять.
— Надо с ним поговорить.
— Да я уж подумывала, вот только оказии все никак не представляется. Например, встретимся мы на лестнице. Ну, трахнет он меня по-скорому, что называется, на ступеньках дворца[*]. Только в такие минуты я не способна поговорить, как надо бы, у меня совсем другое настроение (молчание), не для разговора по душам (молчание). Вот пригласить бы его как-нибудь вечерком поужинать... Как думаете, он не откажется?
— Во всяком случае, отказаться с его стороны было бы крайне невежливо.
— Беда в том, что Шарль не всегда бывает вежлив.
Пьянье жестикульнул, выражая несогласие. Из дверей кафе раздался крик Турандота: «Мадо!»
— Иду! — отвечала она, сообщив этому слову скорость и громкость достаточные, чтобы преодолеть разделяющее их пространство. — Но в любом случае, — это она уже адресовала Пьянье, и не столь громозвучно, — я все никак не могу в толк взять, чем эта баба, которую он надеется найти по объявлению, может быть лучше меня: шахна у нее из золота будет или что?
Очередной зов Турандота не позволил ей выдвинуть очередные гипотезы. Она понесла грязную посуду, а Пьянье остался наедине с ремонтируемой обувкой и улицей. Он тут же взялся за работу. Неторопливо скрутил одну из своих пяти ежедневных цигарок и степенно закурил ее. Судя по его виду, можно было даже подумать, что он над чем-то усиленно размышляет. Докурив цигарку почти до самого конца, он тщательно пригасил ее и охнарик по привычке, оставшейся со времен оккупации, спрятал в железную коробочку. И в этот миг прозвучал вопрос:
— Не найдется ли у вас случайно шнурка, а то у меня порвался.
Это оказался субчик, продолживший свое выступление в нижеследующем духе:
— Нет ничего отвратнее рваного шнурка, не правда ли?
— Ничего не могу вам ответить, — ответил Пьянье.
— Мне бы желтый. Но если вам угодно, сойдет и коричневый, только не черный.
— Счас гляну, есть ли у меня, — сказал Пьянье. — Но не гарантирую, что у меня имеются все упомянутые вами цвета.
Однако он даже не шелохнулся, ограничившись тем, что продолжил разглядывать собеседника. Тот же изображал, будто не замечает этого.
— Я ж не прошу у вас шнурков всех цветов спектра.
— Каких?
— Всех цветов радуги.
— К сожалению, в настоящий момент такие у меня отсутствуют, да и другого цвета тоже нет.
— А вон в той коробке у вас случаем не шнурки?
Пьянье почернел, как пьявка.
— Послушайте, я не выношу, когда мне указывают.
— Но вы же не откажетесь продать ботиночный шнурок человеку, которому он позарез необходим. Это же все равно что отказать голодному в куске хлеба.
— Знаете что, не берите меня на жалость.
— А пару башмаков? Вы и пару башмаков откажетесь продать?
— Ну вы совсем того! — вскричал Пьянье.
— Это почему?
— Я — сапожник, а не торговец обувью. Ne sutor ultra crepidem[13], как говорили древние. Сечете по-латыни? Usque non ascendam anch’io son pittore adios amigos amen[14][*] и тепе. Но навряд ли вы способны это оценить. Вы ж не кюре, а мусор.
— Позвольте, однако, осведомиться, с чего вы это взяли?
— Мусор или сатир.
Субчик спокойненько пожал плечами и произнес без убежденности, но и без горечи:
— Оскорбления — вот благодарность за то, что возвращаешь потерявшегося ребенка родственникам. Оскорбления.
И, тяжело вздохнув, добавил:
— Тем еще родственникам.
Пьянье оторвал задницу от стула и спросил с угрозой:
— А чем это не нравятся вам родственники? В чем вы их можете упрекнуть?
— О, абсолютно ни в чем (вздох).
— Нет уж, выкладывайте.
