– Ладно, – согласился Юра.
Они провели его к стройке. Девов торопливо осматривался, крутя глазами, но не двигая резко головой, чтобы не выдать себя.
Вот оказались в закутке, изрядно уже загаженном, – между стеной здания и котлованом.
– Руки развяжите на минуту, – попросил Девов.
– Ага, конечно! – ответил Феликс.
– Нет, а как я?
– Действительно, – сказал Юра. – Или, Феля, – назвал он по-дружески Феликса, – расстегивай ему тогда сам штаны. И доставай. И придерживай.
– Еще чего!
– Ты гомофоб? Ты брезгуешь людьми? А вроде такой демократ у нас, самый демократистый демократ. Где твоя любовь к людям? А главное, посмотри, тут же стена и сетка, куда он денется?
– Ладно, – хмуро сказал уязвленный Феликс, который не любил, когда подвергали сомнению его принципиальность, и развязал руки Девову.
– Отвернитесь хотя бы, не могу я так, – сказал Девов.
Они отвернулись, держа однако Девова в периферийном поле зрения.
А тот, когда увидел сетку, сразу придумал бежать. Будет цепляться пальцами, подтягиваться – и вверх, вверх, отталкиваясь по мере возможности ногами от сетки – да хоть от воздуха, лишь бы уйти от мучительной несвободы, которая, как понял Девов за этот час с небольшим, самое большое несчастье, выпадающее человеку (правда, он других несчастий и не испытывал).
Но бежать, не освободившись от томящей жидкости, невозможно. Поэтому Девов сначала сделал, что хотел.
– Скоро вы? – спросил Феликс.
– Сейчас, сейчас. Терпел долго, поэтому…
Девов кошкой бросился на сетку. Цеплялся пальцами, скользил по сетке ботинками. Перехватывал, поднимаясь лихорадочно выше. Чувствовал – уходит, уходит, уходит! Снизу что-то хлопнуло по ноге – пытались достать, но не достали, значит, уже почти свобода.
Но строители!
Строители, паразиты, которых всех поголовно надо расстрелять, сколько раз поднимал Девов вопросы качества на коллегиях, совещаниях, планерках! Строители плохо закрепили сетку – и она поползла вниз, а вместе с нею пополз Девов.
И рухнул.
Прямо в месиво из человеческих экскрементов.
Он лежал, ударял кулаками о землю и кричал:
– Сволочи! Садисты!
– Ну-ну, – говорил Юра, осторожно, двумя пальцами приподнимая Девова за шиворот и воротя в сторону нос. – Не надо было ерундой заниматься. Веди вас теперь такого пахучего…
Меж тем по всей Москве разгоряченные слухами и прямыми трансляциями по радио и телевидению люди сбивались в группки и группы, в небольшие колонны, в отряды – и все шли к Кремлю. Кто для того, чтобы поучаствовать, кто для того, чтобы посмотреть. Все чувствовали приближение чего-то небывалого. Впрочем, это слишком сильно сказано: нет такого небывалого, чего бы не было в России. Поэтому вернее сказать: давно не бывало. Соскучились. При этом одна колонна была уверена, что идет рушить Кремль как извечный рассадник самовластия и произвола, а другие считали, что будут защищать – как последний оплот порядка и стабильности.
От Красной Пресни пошли пенсионеры и отцы пенсионеров, вознамерившиеся наконец отстоять завоевания Октябрьской революции.
От Новогиреева и Вешняков через Лефортово пробиралась рабочая неработающая молодежь, смешанная с неработающей нерабочей.
От Черемушек двинулась молодежь прогрессивная и продвинутая – на защиту креативной демократии.
От Коптева через Дмитровский район рвались откровенные гопники и хулиганы в надежде поживиться, чем черт пошлет.
От Марьиной Рощи шла довольно большая толпа людей, о которых вообще никто ничего не мог сказать.
Естественно, силы реагирования, привыкшие иметь дело с малочисленными группировками и нападать впятером или хотя бы втроем на одного, вычленяя из толпы, не то чтобы растерялись, а их просто физически не хватало, как не хватит всех тряпок, кастрюль и ведер в квартире, если вдруг соседи сверху вас затопят, причем сразу из всех кранов и батарей.
При этом люди были в своем большинстве необычайно веселы. Было много неожиданных приятных встреч: с бывшими одноклассниками, коллегами по прошлым работам, друзьями детства и юности, да и просто с соседями, которые жили за стенкой, но месяцами и годами не попадались на глаза. В дверь да из двери, как тут попадешься, а за солью сейчас к соседям не ходят, своя есть.
– И вы здесь?
– А как же!
Именно из-за этого когда-то ходили на первомайские и октябрьские демонстрации: пообщаться с собственным коллективом в неформальной обстановке, подмечая в людях то, что почему-то не проступало в цехах, лабораториях и кабинетах, неожиданно встретить кого-то, а главное – почувствовать единение, ослабленность взаимного тотального недоверия, которым было пропитано советское общество. Впрочем, недоверие, разделенность, автономизация потом не только не выветрились, но усугубились. Это отдельный разговор. Не художественный.
Маша Дугина воспринимала все происходящее с ней как расплату за неправильность жизни – и не только своей жизни, но жизни вообще. Виноват-то ведь не один человек, но и обстоятельства, а расплачивается человек единолично – и за себя, и за обстоятельства. В частности, Маша расплачивается, если подумать (а она думать умеет, не дура), даже за историю освоения Сибири: какого черта понесло, например, сотника Петра Бекетова в Якутский край аж в семнадцатом веке? Не понесло бы, не стала бы эта земля российской территорией, не приперлись бы тогда сюда геологи в семидесятых годах уже двадцатого века и не построили палаточно-сарайный поселок, из которого вырос город Нерюнгри. И не помчалась бы мать Маши, Лионелла Яковлевна, в эти края за романтикой и длинным рублем вместе с молодым мужем Борисом Рыциком, не родилась бы там Маша и не была бы обречена на беспросветное в смысле климата и витаминов детство и малоперспективную в смысле качества образования молодость. Поступать после школы в высшее заведение поехала не в Москву, как хотела бы, но и не в Якутск, а за пределы родной республики Саха, в Читу – все-таки поближе к Европе. Училась бы она в Москве, а не в читинском пединституте, может, и молодого человека нашла бы себе поярче, чем Дугин, – во внешнем и во внутреннем смысле. Дугин тем и взял, что клялся и божился сделать карьеру и обязательно лет через пять или семь оказаться в Москве. Вместо этого завез в окончательную дыру.
А в Москву Маша хотела всегда – до тоски, до страсти. Не раз уговаривала мать поехать туда – ведь она же бывшая москвичка, неужели не тянет обратно в столичную жизнь? Тем более что имеет права на оставшуюся от родителей жилплощадь, то есть на часть квартиры, где живет тетя Арина.
– Не тянет, – отвечала мать, довольная своей работой в минералогической лаборатории, своим вторым мужем, тесной квартиркой – но в хорошем доме, в центре, здесь шишки живут, поэтому всегда тепло. – Проверяла же, ездила два раза, нет, отвыкла навсегда. Не хочу. Там воздуха нет, а людей хоть и много, но все замороченные, гнилые. И с Ариной мы не уживемся. У нее, может, ангельский характер, у меня тоже, но два ангела в одном доме…
Тетя Арина была старше мамы на двадцать с лишним лет: покойная бабушка Маши, имея уже выросшую дочь, вдовела и вдруг встретила достойного человека, стали жить вместе, рискнули завести ребеночка, хотя обоим было по сорок с лишним, вот и появилась на свет Лионелла. Конечно же, Арина чувствовала себя не сестрой Лионеллы, а кем-то вроде тети. Учила, наставляла, руководила, поощряла и наказывала. Может, Лионелла и сбежала от этого.
А Маше в Москве, когда была с матерью, все понравилось – и квартира тети Арины с высокими потолками, а из окон видно шпиль МГУ, и метро, и множество людей и машин на улицах, и огромные дома. И, конечно, перспективы личного роста. Поэтому все свое житье она воспринимала как промежуточный вариант или подготовительный этап перед настоящей жизнью – и нахождение в Нерюнгри, и учебу в Чите, и замужество за Дугиным, и даже отношения с Денисом, которого она, конечно, в общем-то, любила, но понимала, что эта любовь рано или поздно кончится, потому что они люди разного полета и совместного будущего у них не может быть.
Тетя Арина болела тяжелее, чем представляла издали ее сестра. Она недавно выписалась из клиники: «Подыхать отпустили!» Имела кое-какие сбережения после многолетней работы в комиссионном магазине, наняла приходящую женщину из социально-врачебной службы, но поняла, что при московских ценах на патронажные услуги разорится раньше своей смерти, поэтому и позвала Машу. Когда звонила, говорила, на пару недель, а когда Маша приехала, сказала ей прямо:
– Вот что, племянница, у тебя же там ничего особенного, кроме мужа? Любимая работа есть? Дети есть?
– Вы же знаете, тетя Арина, нет. Ни детей, не работы.
– А муж дурак? – предположила тетя Арина.
– А муж дурак! – весело согласилась Маша.
– Догадаться легко, они на девяносто девять процентов все дураки. Короче: поживи со мной. Будешь ухаживать, терпеть мою дурь старческую, а я на тебя отпишу квартиру и кое-какие вещички. Вещички, сама понимаешь, не фаянсовый сервиз и не комплект белья фабрики «Большевичка». Вещи хорошие. Ты на них можешь себе жизнь построить. Ты вон какая свеженькая, тоненькая, прямо цыпа, главное, не продешеви. Если сомневаешься, посоветуйся с матерью, хотя она тебе ничего хорошего не посоветует. Но я это уважаю, хоть детей не имела – в смысле, что дети должны слушаться родителей. Я бы своих заставила бы себя слушаться, по струнке бы ходили.
