Тут он почувствовал, что хочет есть. Сработал рефлекс – как пришел домой, пора ужинать. А, кроме того, он не ел уже сутки. Последний раз что-то ел в прошлой жизни. Он открыл холодильник. На него глянула оттуда убогая пустота. Кастрюлька с пустыми щами и тушеная капуста – вот весь рацион профессорской семьи. В хлебнице – кусок черного хлеба и все.
Чтобы не объедать семью он стал есть черный хлеб с солью, как в голодные послевоенные годы.
В дверь позвонили. Вот и все – сказал философу его внутренний голос. Вспомнилась Люба, вспомнилась дочка, потом с ужасом и стыдом он понял, что не знает, есть ли у него дочка в этой жизни. Потом вспомнились сургучные печати на комнатах, где когда-то жили враги народа. Подумалось, что и его дочка будет всю жизнь ходить мимо опечатанной двери отца – врага народа. Открывать не хотелось. Глазков в дверях тогда еще не было. Черного хода или пожарной лестницы тоже не было. Не открывать, все равно сломают дверь. Надо было открывать.
Изотов мужественно подошел к двери и спросил:
– Кто там?
– Папа, это я из школы пришла, – ответил знакомый голос.
Тут Изотов и понял, что даже не подумал о дочке. Ее ведь могло бы и совсем не выть в сталинской эпохе. Первым делом, как он вошел, надо было посмотреть комнату дочки, что она, как она. Проблемы с Любой начисто отбили способность соображать.
Изотов открыл дверь и внимательно стал рассматривать дочь. Она же легко впорхнула в дверь и поцеловала отца.
– Здравствуй, папа!
– Здравствуй... – Изотов запнулся. Он не знал, как они назвали дочь при Сталине.
Дочка бросила портфель и, не раздеваясь, побежала на кухню.
– Я за хлебом сбегаю. Сейчас мимо школы шли, – заняли очередь.
– Деньги есть? Я зарплату получил.
– На хлеб возьму из коробки. Надо быстрее в булочную, а то все белый разберут.
– Почему? – не понял Изотов.
– Приезжие разберут, – пояснила дочь. С тех пор, как Сталин разрешил белый хлеб печь только в Москве, все и везут белый из Москвы.
Теперь Изотов понял, почему у белорусского вокзала все были с батонами.
А ты почему так рано? – спросила она, вернувшись с кухни. Изотов продолжал разглядывать ее.
– Заболел. Плохо себя чувствую.
– Выпей аспирин и ложись, – по взрослому серьезно вдруг сказала она.
– Обязательно лягу, ты ключи возьми.
– Возьму, чтобы тебе с кровати не вставать.
– Хорошо, милая, иди.
Дверь за дочкой захлопнулась. Изотов снова задумался. С философской точки зрения он знал, что в любви дети получаются красивее. Умные и красивые родятся только от настоящей любви, а не оттого, что у кого-то что-то чешется между ног. Сейчас он видел это своими глазами. У него подрастала красавица. На одежду Изотов обращал мало внимания, только как на знак социального статуса. Но тут нельзя было не заметить, что девочка одета хуже и вообще, он вспомнил, что, проходя по улицам – одеты все были очень плохо.
Изотов полез в шкаф, где обычно были таблетки. Они были на месте, только лежали не в коробке от французских конфет, купленных в заказе, а в советской коробке от конфет Рот Фронт.
(То, что я тут написал поймет только живший в те времена. Слово заказ в русском языке имело совсем другое значение. Заказами назывались продовольственные наборы, которые продавали по предприятиям. Из чего состояли эти пайки и как они доставались народу, кто их делил, коротко не расскажешь. Это можно целую книгу написать.)
Изотов зачем-то взял таблетку аспирина и выпил. Он понимал, что голова у него болела и не соображала совсем не от простуды. Посидев еще немного, он понял, что не спал уже целые сутки, а может быть и целых двадцать пять лет. Он подумал о Боркове, которому, наверное, сейчас санитары колют какое-нибудь ужасное лекарство. Опять подумал о Любе, замужней даме, пошел в спальню, лег на неразобранную кровать, сверху накрылся легким одеялом и заснул.
Проснулся он от поцелуя жены.
– Совсем плохо? – спросила она.
– Не заразись, смотри, я что-то простудился.
– Раздевайся и ложись, как следует. Завтра врача вызову.
Изотов стал раздеваться, искоса поглядывая на жену. Жена была та же. Даже симпатичнее. Это явно была счастливая замужняя женщина в расцвете лет. И слепому было видно, что они жили с ней дружно и в любви. Но Изотов видел только ту женщину, которая в прошлой жизни десять лет каждый день пилила его. И напрасно пила! Зря! Не справедливо, как он понял.
Он забрался под одеяло. Жена наклонилась к нему на ухо.
– Саш, мне чего сказали.
– Что?
– Ты хорошо знаешь Шварцмана, твоего зама?
– А что? Что вы сегодня все про него.
– А вот что. Ты когда на прошлой неделе на конференцию в Пущино уехал. Вот там, наверное, тебя в электричке то и продуло.
– Да, там дыры в вагонах, – почему-то ответил Изотов.
– Да, наши электрички ужасные. Но про Шварцмана. Ты же говорил, что он за тебя остается на кафедре.
– Да, ну и что? – сказал Изотов неуверенно.
– А то, что его видели в Пущино. Сотрудница одна моя к тетке ездила и его там встретила. Он за тобой шпионит. Боюсь я, Саша.
Не узнать Шварцмана было невозможно, а перепутать с кем-то нельзя. Если бы устроили конкурс на роль Буратино в зрелом возрасте, то Шварцман взял бы все призы.
– Не бойся, – уверено сказал Изотов, – я разберусь.
– Ну, спи. Температура высокая?
– Нет, а аспирин выпил.
– Ну, спи, а я еще почитаю.
– Спокойной ночи!
– Спокойной ночи.
Изотов через сон пытался подумать своим больным умом, что же надо было Шварцману в Пущино. Но все мысли сводились только к любви и Любе, и он так толком ничего не придумал и снова заснул.
Через сон он слышал, как жена и дочка встали, ходили по квартире, собирались в школу и на работу. При этом они старались не шуметь и говорили шепотом. Потом он слышал, как жена говорила по телефону.
– Ты спишь? – спросила она.
– Нет, так дремлю.
– Я врача вызвала. Одень новую пижаму. Если будет аппетит, позавтракай. Я пошла.
– Целую, пока.
– Целую.
Жена и дочь еще немного суетились в квартире, но вот заскрипел замок и они ушли. Изотов решил еще полежать, ожидая врача. Самочувствие улучшилось. И хотя до былой ясности ума было далеко, голова начала соображать. Первая мысль уже была не про Любу, а про Шварцмана. Но вторая все равно про Любу.
Шварцман казался просто придурком, которые встречаются в любых семьях, и в еврейских тоже. Как говорится – в семье не без урода. С другой стороны он закончил университет. Даже если всем преподавателям угрожать, что он напишет донос с обвинением в антисемитизме, но ведь есть и преподаватели евреи и письменные работы и курсовые и диплом. Тут кого и в чем не обвиняй, а сам диплом не напишется. Получается, что не такой уж он придурок. Есть ли у него нарушения психики, или он играет специально изображает психа? Кроме того, у Изотова был уникальный для психиатрии материал. В одной жизни Шварцман ненавидел антисемитов, а в другой жизни сам записался в антисемиты. В первом случае он вообще не обращал внимания на женщин, у Изотова даже сложилось одно время подозрение, что он не той сексуальной ориентации. В другой же ипостаси, как известный антисемит он проходу не дает аспиранткам, даже замужним, как Люба. Ах, Люба! Дальше мысли Изотова съехали опять на Любу.
До прихода врача делать было нечего, и Изотов с тоской обошел квартиру. Ничего делать по-прежнему не хотелось. Как велела жена, он переодел пижаму и побрился.
Он поставил на кухне чай и достал любимый том Канта и стал читать Критику чистого разума. Время шло. Грузинский чай хорошо подходил к чистому разуму. Когда приходит врач – это в нашей стране – никому не известно.
Врач позвонила в дверь только часа в два. Изотов открыл ей.
– Вы больной? – врач была энергичная женщина средних лет, наверное, ровесница Изотова.
– Я.
– Где тут у вас руки помыть? – спросила врач, когда Изотов, как интеллигентный человек, помогал ей снять пальто.
– Вот ванная, а вот чистое полотенце.
– На что жалуетесь?
– Высокая температура была вчера вечером. Выпил аспирина, сегодня вроде полегче.
– Давайте я вас послушаю. Снимайте рубашку.
Изотов старательно дышал.
– Не дышите.
Теперь так же старательно не дышал.
– Повернитесь.
Что видела перед собой врач? Здорового мужчину сорока лет, правда сильно уставшего. Но это было нормально. Вся страна устала от ударных вахт, в честь дня рождения вождя, от выполнения плана, от субботников и воскресников, от политинформаций после рабочего дня и от очередей за всем самым необходимым.
– Дышать можно? – спросил чуть было не задохнувшийся Изотов.
– Дышите, – складывая в сумку стетоскоп, сказала врач.
Взяток в денежном выражении советское время почти не было. Взятка деньгами была редким исключением. Либо для тех, кому приходилось это делать каждый день, либо за неимением других возможностей.
