— Какое у вас звание? Если не секрет, конечно, — спросил Олег.
— Какой же секрет. Майор. Учиться шибко-то нам не пришлось, повышений добивались службой. Войной. А у вас это все, учеба вся, впереди. Войны, похоже, скоро не будет — трудись, не ленись. Да учись. Охота поди учиться-то?
Олег кивнул.
— Но сейчас об этом как-то не думается: работать надо. Учиться — вечером. Или как-нибудь заочно. О военной карьере не думал? — Петр Игнатьевич вдруг поинтересовался.
Олег задержался с ответом. Отвлекся новой картиной: из кухни Леночка несла на широком фарфоровом блюде дымящиеся пельмени. Первому положила гостю — Олегу, потом папе с мамой, потом себе.
— Сибирские, — со значением посмотрела на Олега.
— Сибирские круглые, без ушков, — Олег пояснил, — а эти с ушками. — Он проглотил слюну и глаз не отрывал от приятного видения.
— А это правильно ты заметил, — поддержал Петр Игнатьевич, — Сибирские круглые, ушки у них загнуты и защипаны. Родом-то я оттуда, из Шадринска. В детстве, до войны еще, едал. Помню… Ну, перед пельменями, как говорят, и нищий пьет. Вам, Наташа с Леной, я не наливаю, а уж мы с Олегом…
— Мне бы тоже не надо, — Олег возразил. — Шампанского, в крайнем случае…
Хозяин замер с бутылкой в руке. Не глядя на Олега, осмысливал его слова. И не стал спорить:
— Ну, что же. Быть по сему. Только мешать с шампанским я тебе не советую.
Пельмени Олегу тоже всегда напоминали семью, босоногое детство… Стряпали они дома в Сибири, часто в ожидании гостей, и их приход обращался в праздник. Приходили с подарками для детей, говорили о них, хвалили и, как водится, предсказывали им светлое будущее. Вспоминали прежнее жилье. И, в общем-то жаловались на текущую жизнь и осуждали советскую власть. Встречу освещали чаркой и подступали сперва к холодным закускам — селедке, огурцам, соленой капусте. И громко смеялись, пели и спорили. Потом поводом была присказка — «перед пельменями и нищий пьет». Дальше уже шло «без повода»…
Пельмени были сочны и вкусны, и замечательно пахли. Леночка с мамой скоро пришли с новым дымящимся блюдом, опять разложили по тарелкам и под разговор о делах минувших священнодействие продолжалось.
— Ну, что, Олег, выйдем, покурим? — Петр Игнатьевич, наконец, задался вопросом.
Мельком Олег взглянул на тикающие стенные ходики, показывающие половину двенадцатого, сказал:
— Да я пока еще не курю, — виновато улыбнулся.
— Дак не надо и начинать! — воскликнула Наталья Федоровна. — Ничего хорошего в этом куреве нету!
Это уж так говорят: «пойдем покурим», — когда надо, потолковать «за жизнь». Олег понимал это. Вышли во двор. Гремя цепью, Джульбарс подбежал к хозяину, мордой уткнулся в колени. Видно, учуял: тот вынес ему кусок пирога. К Олегу собака не проявляла злобы, но не отзывалась и на его ласки.
— Давеча я спросил тебя, — прикурив от зажигалки, возвращался хозяин к начатому разговору. — Недаром же я спросил: не думаешь ли поступать в военную школу?
— Да нет, не думал. На это как-то не сориентирован.
— А то есть такая специальная школа в Свердловске. Новая специальность тебе нисколько не помешает. А спорт дак, наоборот, выделит тебя из всей массы. Условия, я тебе скажу, там хорошие. Служба будет как раз по тебе… Слышал, что ты без особых хлопот сладил с одним опасным бандитом. С боксером, к тому же. И сам ты чемпион Башкирии и Приволжской зоны. Так по нашей рекомендации тебя зачислят туда в первую очередь. И будешь учиться. И служить. И расти…
Петр Игнатьевич сопел, докуривал сигарету. Олег молча слушал.
— Сейчас можешь не говорить и не отвечать. Подумай. Все взвесь. Возьми на всякий случай мой телефон; надумаешь — позвони. Решим вопрос с направлением, все вопросы обговорим.
Он приласкал разделавшегося с пирогом Джульбарса, погладил, потрогал его за уши, и пес, кажется, разулыбался, ласкаясь к хозяину; не знавал он большего собачьего счастья. — Закусил маленько? Понравился тебе пирог? Ну, вот. Скоро еще получишь. Ну, а этого парня, видно, ты уже знаешь и узнаешь, — кивнул на Олега. — Это хорошо. Парень он, как видно, хоть куда. — Обернувшись к Олегу, спросил:
— Приехал-то ты откуда, из какого города?
— Из Новосибирска.
— У-у! Главный сибирский город, узловая станция. Стоит на перекрестке дорог. Большой он? Красивый?
Олег кивал: большой, красивый. Проспекты, площади, скверы. Отменные вокзал и оперный театр. И драматический театр «Красный факел»… И целых три станции: Новосибирск Первый, Алтайка, Кривощеково. И город рассекает река Обь… Называл, что знал, и Петр Игнатьевич со знанием кивал, похоже, и он сколько-то ориентировался в Новосибирске.
— А Уфа как тебе показалась? Все-таки четыре года здесь прожил.
— Спокойный, тихий, уютный город. И зеленый.
— Ну да, Уфа спокойная. Не то, что Новосибирск.
— Уж это да. Ночью там хорошо одетым в одиночку лучше не выходить. По крайней мере так было.
— Ну, сейчас грабителей поубавилось, немного почистили. А раньше так и было, как тебе запомнилось. И сейчас еще нет-нет да… А наша Уфа стоит в стороне от главных магистралей, здесь спокойней. И люди хорошие, и жить здесь можно.
Двери скрипнули, с крыльца сошла Леночка. Джульбарс оставил хозяина, подбежал к ней. Опять не прогадал: она тоже угостила пирогом и погладила.
— Папа, Олег! Идите чай пить. У Олега, пап, режим, ему надо домой.
— Ну, Лена! — запротестовал Петр Игнатьевич. — Гостя из дому не выпроваживают: он не хуже нас с тобой знает, когда ему уходить.
— Она права, Петр Игнатьевич. Мне в самом деле пора: уже доходит двенадцать…
Часов у него не было, но он чувствовал время, и Петр Игнатьевич это заметил и улыбнулся.
Вечер был тих, светила луна, из сада веяло ароматом цветов…
И прекрасные эти люди, и интересный разговор, и замечательный ужин, и чай со сладким пирогом — все было здорово, все напоминало что-то давнее, довоенное. Теперь даже терпимость Джульбарса настраивала на близость к этой семье и к этому дому. И, возможно, последнее прощанье с матерью и отцом Леночки, и с наказом Олегу быть осторожным в дороге и беречь себя, было трогательно и незабываемо.
Леночка вышла проводить и проститься. Она была печальна, смотрела на него пристально, слушала, что говорит и как говорит. И вздыхала. Дошли до шаткого мостика через пахнущую речку Сутолоку, Леночка собралась было дальше идти, но Олег не велел уходить от дома. Вернулись — теперь он провожал ее. Кажется, в этот вечер все было как всегда: так же светила луна, и на улице, вдалеке, отражаясь в ее лучах, по-прежнему блестела то ли бутылка, то ли консервная банка. Так же навстречу попадались редкие прохожие, и так же, когда они возвращались, за воротами гремел цепью и подавал голос Джульбарс. Все было как обычно, только куда-то подевалась прежняя радость; не было ее, была одна только печаль от предстоящего расставания. Нелегко было говорить: язык ли сделался косным, перехватывало горло. В одно время Олегу даже хотелось заплакать. Может, и заплакал бы, если б не сдержался. Отвлекал он ее и себя беспечным, мало значащим разговором, о чем в дальнейшем будет, конечно, жалеть. Не сказал самого главного…
— Н-ну… — Остановился наконец для последних слов. Взял ее за руки.
Леночка уткнулась ему в грудь, всхлипнула, и на груди он почувствовал: мокро. Подняла зареванное лицо, заговорила со всхлипом:
— Бережешь меня… Провожаешь… Но оставляешь… Одну оставляешь! — то ли воскликнула, то ли прошептала, но едва-едва выговорила последнее слово.
— Есть и будут у тебя знакомые, — успокаивал ее нарочито бодрым голосом. И шумно выдохнул сдерживаемый в груди воздух.
Она резко отстранилась, поглядела ему в глаза:
— Нет, нет и нет! Мне никого не надо! Никого, понимаешь? Ни-ко-го! Кроме тебя… — прибавила еле слышно.
— Тебе пришла пора учиться. Ты уедешь в Москву. А я исполню свой долг: буду работать там, куда посылают.
— Так и разъедемся в разные, ну, совсем в разные стороны? А почему обязательно уезжать друг от друга?!
— Дак не надолго же! Я окончил учебное заведение и с сего дня представляю Государственные трудовые резервы. Раз посылают… на восток… значит, я должен! Вот. А ты свободна. Ты можешь учиться и здесь, в Уфе, рядом с мамой, с папой, рядом с братишкой Саней.
— Ну, уж нет! Ты уедешь, и я уеду. — Она заупрямилась.
— Ну, должен же я встать на ноги. И я буду тебе писать, — объявил он нечто из своих задумок.
— А я… — обреченно она вздохнула, — буду тебе отвечать. И ждать твоих писем. Каждый день ждать!
Помолчали, осмысливая наговоренное, а больше — недоговоренное.
— Когда уезжаете?
— Как получим литеры.
— Сразу сообщи, приду провожать.
— Это можно не говорить, это само собой…
