Евреи же, со своей стороны, тоже не признают меня своим, потому что я, заметят они, безнадежно заражен русскостью, пахну Русью и русским духом и у меня болит душа исключительно об русской судьбе. И вообще я гой — таков будет справедливый приговор справедливых евреев.
Кто же я? А никто.
Никто, никакой, ничей. Ни русский, ни еврейский. Я сам по себе. И поэтому, пожалуйста, не вешай мне соплей на уши и не обвиняй в русофобстве, если я посмею сказать, что Достоевский при всех его прониканиях в глуби и выси, в смысле практического осмысления жизни, остался ребенком. Может быть, такое суждение неверно, может быть, оно скверно, но уж наверняка — не обозначает ненависти ни к великому русскому гению, ни — тем более! — ко всей русской литературе. Куда хватанул!
И еще: если из меня час от часу прорывается вопль скорби по убитому палестинцами израильскому мальчику, это отнюдь не означает, что мы требуем, чтобы нам отдали Крым или Московскую область.
— Дядя Костя, вы слышите, я решил бежать.
— Бежать?! Куда же ты побежишь, дурень-человек?
— В Америку.
— Ты что ж, Россию ненавидишь?
Смею думать, что каждый из нас состоит из набора свойств, по крайней мере, одного зверя, а все мы вместе представляем полное собрание шедевров мировой фауны — от зайца до гиены.
К какому же зверью принадлежит Кирилл? Кирилл, защитник Масады и жертва Гулага, еврей с выдающимся умом и неуемной страстью греческой богини Немезиды? Какого зверя представляет он?
Он донес на Хромополка. Хромополка арестовали и в течение четырех с половиной часов допрашивали в местном отделении ФБР. Об этом нам рассказала Керэн во время наших блужданий по магазинам в поисках свадебного платья для ее будущей свекрови.
Богатая Америка. Нарядного тряпья навалом, а выбрать приличное платье для свадьбы, чтобы всем нам троим понравилось — не такое уж простое дело. Уставшие к концу вечера и разочарованные, потому что найти то, что хотелось, не удалось, мы зашли в забегаловку, чтобы отдохнуть и чего-нибудь попить. И вот там-то Керэн нам и рассказала, причем просто так, между прочим, как смешной и нелепый курьез. Поскольку, кроме Сашки, никаких друзей или родни у Хромополка не обнаружили, то звонили им. Это было утром, а к обеду Хромополк сам уже звонил Сашке, сказав, что все в порядке, что перед ним даже извинились за напрасное беспокойство. Ясное дело, что ни о каком доносе она не упомянула, но меня-то мысль о подлеце Кирилле прошибла моментально. Однако покипев немного, готовясь к последней и решительной перепалке, то есть к полному разрыву с ним, я подумал: а не лучше ли так? Не услугу ли мне сотворил Кирилл? По крайней мере, уж коли само ФБР ничего криминального в Хромополке не нашла, то нам, малярам, и подавно не к лицу на стенки рваться. Спасибо, Кирилл-дорогуша, твое мерзопакостное поведение только расставило все по местам да, к тому же, четко проявило кто есть кто.
Нормальный человек на этом поставил бы точку — и порядок. Нормальный, но не я.
Едва переступив порог дома, я тут же набрал его номер и устами, полными яда, поздравил его с поражением. Он немедленно понял, о чем речь, и ничтоже сумняшеся ответил:
— Что же? Ты мог от них чего-то другого ожидать? — он имел в виду американских стражей безопасности. — Это же форменные идиоты. Они же весь имидж России рисуют себе на основании того, что им скажет газета «Правда». Ты не знал этого? А? Что?..
Я положил трубку.
На другой день из разговора с Сашкой, которому я позвонил, чтобы узнать о подробностях, выяснилось, что Хромополк уже давно порвал с гэбэ, выучился на физика и прислан к ним на фирму каким-то Ростовским НИИ в качестве стажера.
— Почему же ты сразу об этом не сказал.
— Я не знал, что это сможет тебя переубедить.
— Вообще, ты прав, одно другому не мешает. Можно быть физиком, и в то же время… — начал было я, но он не дал мне договорить:
— Ну хорошо, мне не интересно. Вы все одинаковые.
Он имел в виду, что не только мы с Кириллом одинаковые, но все мы, бывшие советские верноподданные. И был, по-своему, прав, несмотря на то, что не мог понять и нашей правоты, которая тоже, очевидно, не с неба свалилась. В день нашего отъезда оттуда ему исполнилось ровно 16 лет. Я не хотел походить на Кирилла, понимая, что любая мания, в том числе и шпионо, — болезнь. И, вместе с тем, так же, как и он, как любой из нас, или почти так же, наблюдал близорукость американских политиков, когда дело касалось СССР, что, разумеется, и мне мешало полностью освободиться от подозрений насчет Хромополка. Но все же с каждым днем я все более склонялся на сторону сына и результатам ареста. Если само ФБР ничего не нашло, чего уж нам, убалтывал я себя, надрываться. Да и тысячелетье на дворе, что ни говори, а по всем приметам, обещало быть другим. Уже было частично другим, что и нас обязывало сбрасывать старые провонявшиеся шкуры.
Бешено палило солнце, плыл асфальт в черных подтеках смолы, дышали жаром камни домов, булыжник на старых мостовых, дворы, тротуары.
Витька Цвиль стоял у нашего подъезда и, размахивая руками, вроде как речь произносил.
Перед ним собралась стайка пацанят, а вокруг — из соседних подъездов, парадных, оконных и дверных проемов — повысовывалась очень пестрая публика, состоящая из работяг, домашних хозяек, кормящих грудью молодых мам, торговок и просто любопытствующих зевак.
Все это я увидел, возвращаясь с работы, на подходе к дому. Да, к этому времени мы уже изрядно подросли, курили в открытую — стали взрослыми. Ну как взрослыми? Где-то лет по 16–17 нам тогда уже было.
Я работал на небольшом станкостроительном заводике и очень гордился своей взрослостью, папиросой в зубах и вообще независимостью. Хотя работа, в общем-то, была черненькая, непрофессиональная — я подтаскивал шабровщикам тяжеленные станины с ласточкиными хвостами для шабровки, — несмотря на все это, я мнил себя передовым рабочим классом, с которого начнется революция против коммунистов, объяснял аристократической верхушке — старым рабочим — теорию народной революции и справедливой конституции и по-ленински сокрушался, когда наталкивался на стену непонимания и отчужденности.
Витька, насколько я помню, тогда не работал, а учился где-то в техникуме. Отец у него был военным — отставной полковник, штабист, с интеллигентным мягким лицом. Мать — Вера Даниловна — пианистка. Короче, толковая образцовая семья, я часто бывал у них, с Витькой мы тогда сблизились, много читали вместе, спорили, казалось — единомышленники.
Бешено палило солнце. Послеполуденное солнце, но все равно палило, как бы специально с этой целью приблизившись к земле. Витька стоял у нашего подъезда и, размахивая руками, в самом деле, толкал речь. Речь о еврейских кровососах, об их жадности, о том, что они захватили уже всю власть, о том, что мы, православные, скоро станем их рабами и пусть убираются в свой Биробиджан, иначе он сам собственноручно их выметет, как гадов поганых, или утопит в Черном море.
Я оторопел. Такой бравости я от него не ожидал. Никогда на эту тему от него и намеку не было.
Какое-то время он не видел меня. Я стоял в паре шагов за его спиной, не шевелясь. Стоял, как вкопанный, с открытым ртом, не зная, что делать. Чувствовалось, что он пьян. Тело слегка пошатывалось, и руки болтались особенно вольно. Дальше не помню, как случилось, что мы очутились вместе. То ли я окликнул его — и он подошел, то ли он сам, почувствовав на спине своей пристальный взгляд, оглянулся. Не помню.
Помню только, что увидев меня, он шагнул ко мне навстречу с чрезмерно дружеским энтузиазмом.
— Наум, Наум, ты не думай, что я против тебя. Я за тебя горой стоять буду. Всех евреев в Черное море пустим…
— Замолчи!.. Витька!
— … а тебя я спасу.
— Заткнись! Ты косой…
— … собственноручно спасу! Вот увидишь…
Он полез лобызаться, чтобы показать, видимо, как он выделяет меня из всей остальной вражеской массы. Я был для него либо хорошим евреем — но разве такие бывают? — либо вообще не евреем, что тоже весьма сомнительно. Скорее всего, здесь работал кривошип дружбы.
Русский человек друзей не предает.
Честно говоря, во мне тоже вякало какое-то чувство жалости к нему. Что возьмешь с него? Пьяный, потерянный, с расшнурованной грязной душонкой, весь вывернутый наизнанку. А изнанка — что портянка. У меня тоже болела душа. Потому что — какая может быть после этого дружба?
Я пытался заглянуть ему в глаза, но он воротил рыло, лез целовать мою щеку, пока я, наконец, ни выдвинул вперед локоть, чтобы как-то расцепить его чересчур горячее объятие.
— Ты сегодня косой, проспись, поговорим завтра…
Говоря так, я продолжал освобождаться от него все тем же локтем и, как стало ясно через мгновенье, не рассчитал силу. Он, случилось, оказался как-то оттолкнутым от меня. Шатнулся, сделав шаг назад, чтобы сохранить равновесие — и прощай любовь. Теперь только я увидел его глаза. Злоба и неистовая жажда боя — вот, что было теперь в его глазах.
