Но в тот год, когда Роман поступал, таких свирепостей еще не было. Его зачислили, дали общежитие, но милиция наотрез отказала в прописке. Как выяснилось, в ранней юности он отсидел в колонии для малолеток шесть лет за соучастие в убийстве. Ничего себе. Да его близко к Москве нельзя подпускать! Никакие ходатайства не помогли. Тогда Роман явился к начальнику паспортного стола:
— Не пропишите — приду на Красную площадь и вскрою вены! Не верите? Смотрите!
На руке белело шесть шрамов. Как не поверить? Прописали.
Но ничего уголовного в нем не было. Есть тип людей, которые всегда соответствуют той роли в социуме, которую занимают. К ним относился и Роман. Смуглый красавец цыганистого вида, с трагической (романтической) седой прядью в смоляной шевелюре. Ни одна женщина не могла устоять перед его мужским магнетизмом. Ему не нужно было выпендриваться, цветы там, разговоры, ля-ля. Просто подходил и клал на плечо руку. Даже стихов не читал. Стихи читал потом — как бонус.
Через несколько лет, прилетев в командировку в Тынду, столицу БАМа, я случайно узнал, что Роман тоже на БАМе, в притрассовом поселке Могот, работает там председателем профкома в большом монтажно-строительном отряде. После института литературная карьера у него как-то не складывалась, он решил атаковать Москву с дальних подходов, с гремевшего тогда БАМа. Поэт — профсоюзный деятель? Безумно интересно. На попутках я добрался до Могота, спросил у девчонок-маляров, где мне найти председателя профкома.
— А вон он!
Вдоль вагончиков по упругой болотине озабоченно шел человек в резиновых сапогах, в мешковатой энцефалитке с пузырями на коленях, в серой кепке бесформенным блином, с портфелем под мышкой. Ни дать ни взять — Еропкин на проводе. И это — Роман?!
— Что с тобой, старина?!
Он удивился:
— А что, а что? Что-то не так?
В тот день у него была отчетно-выборная конференция. Я заставил его выгладить крахмальную рубашку и костюм, которые он привез из Москвы и ни разу не надевал, вместо галстука артистически повязать красный шейный платок. Когда он появился на дощатой трибунке, сколоченной специально для конференции, публика, в которой девушек было больше половины, ахнула и ошеломленно притихла. Переизбрали его единогласно.
Еще через много лет я столкнулся с ним в Останкино. Он был заместителем какого-то телевизионного начальника по хозяйственной части. Выглядел так, как и должен выглядеть серьезный администратор. И о серьезных административных проблемах говорил, как серьезный администратор.
Но в то время, с которого я начал рассказ, он был поэт, выглядел как поэт и вел себя как поэт.
Записка, которую для Романа оставили в общежитии на вахте и которую он сунул в карман и забыл выбросить, была такая: «Приезжай вечером. Предки на даче. Твоя С.» Что она означала, ни малейших сомнений у его жены не возникло. Похоже, у нее и раньше были основания подозревать его в супружеской неверности. Поэтому она сразу взяла высокую ноту. Сначала Роман попробовал отболтаться:
— Это совсем не то, что думаешь! «С» — Степан. Степка Верхотуров. Алкаш, но жутко не любит кирять в одиночку. Вот меня и позвал. Виктор не даст соврать. Ты ведь знаешь его? — обратился он ко мне. — Ведь алкаш, скажи?
Никакого Степана Верхотурова я не знал (Роман тоже не знал), но кивнул:
— Есть немного. Я, пожалуй, пойду. Загляну в другой раз.
— Сиди! Валечка, что за дела? Человек пришел в гости, познакомиться с тобой. Я ему столько про тебя рассказывал! Чем мы его встречаем? Склокой. На пустом месте!
— «С» — Степан? — переспросила она.
— Ну да! Степка!
— А почему «твоя»?
— Ошибся! В спешке! Хотел написать «твой»!
— Рома, ты стал педиком?
Он опешил:
— Это еще почему?
— Но если друг пишет тебе «твой Степан» — это как?
— Черт! Как ты умеешь все перекручивать! Вот, я уже педик. Ну какой я педик? Вот Виктор не даст соврать! Я педик? Скажи, скажи, не стесняйся!
— Не педик, — сказал я. — Если педик, то латентный. Мне пора. Завтра семинар, а я еще ничего не прочитал.
— Успеешь! Сейчас будем пить чай. С вареньем. Клубничным. Собственного приготовления. Знаешь, какое варенье она варит? Пальчики оближешь! Валечка, чего ты ждешь? Собирай на стол!
Но Валечка сидела, как сестрица Аленушка. С глазами, полными слез, как лесные озера в пору светлых весенних дождей.
— Ну ладно! — сказал Роман. — Ладно! Не хотел тебе говорить. Чтобы не огорчать. Ты же ревнивая, как Отелло! «С» — это Светка. Поэтесса. Да какая она поэтесса! Графоманка жуткая. Пристает ко всем со своими стихами. Вот и ко мне пристала. Записки пишет. Даже не знаю, как отвязаться! И к Виктору приставала. Приставала?
— Не приставала. Я не пишу стихов.
— Вот! — обрадовался Роман. — Он прозу пишет. Поэтому не приставала!
Лесные озера переполнились и пролились.
— Не ври, милый, не нужно, это тебе не идет. Скажи уж честно — влюбился. Я старая, она молодая. Я провинциалка, она москвичка.
От возмущения Роман забегал по комнате:
— Что ты несешь, что ты несешь? Как я мог влюбиться?! У нас дети! Двое, — объяснил мне. — Машеньке семь лет, Ванечке пять. И в кого влюбиться? В эту уродину? Ни кожи, ни рожи! Курит! Матерится! Тьфу, смотреть противно!
— Ты поэт. Поэт должен все время влюбляться, я читала. Это у него естественное состояние. Скажешь, нет?
— Ну, должен, должен, не буду спорить. Я и влюблен. Постоянно. В тебя, дура! — Он повернулся ко мне. — Девять лет женаты, и все время об этом, все время об этом!
— Такая моя судьба, — куковала свое Валентина, подбирая слезы платочком. Одновременно наливала чай, накладывала в розетки варенье. Мне: — Угощайтесь. Сама варила. Нынче у нас было много клубники. — Мужу: — А я ничего. Знала, за кого выходила. Не думай обо мне, Ромочка. Не наступай на горло собственной песне. Любовь — это святое. Поэт не имеет права предавать любовь, я читала. А развод я тебе дам.
— Как?! — ошеломленно спросил Роман. — Развод?!
— Да вот так. Я уже все решила. Не думай о нас. Думай о себе. У тебя большое будущее, слава. А мы проживем.
— Валентина! Ты хоть соображаешь, что говоришь? Какой к черту развод?! Мы уже девять лет живем, у нас дети, двое!
— А что дети? У всех дети. Их я как-нибудь подниму. Ты ведь будешь нам помогать? Не чужие.
— Валентина!!!
— Не нужно, Рома. Давай в последний раз мирно попьем чаю, да я поеду. На вечерний поезд успею.
Он еще побегал по комнате и решительно сел к столу.
— Наливай!
— Что наливать?
— Чаю! Мирно попьем. В последний раз.
— Эй, ты что? — удивилась она. — Ты что это говоришь?
Роман поднял на жену тоскующий взгляд.
— Ты права, Валя. Прочувствовала сердцем. Да, я влюбился. Безнадежно, страшно. Боролся с собой. Ночей не спал. Вот Виктор не даст соврать. Сколько раз я посреди ночи приходил к тебе за сигаретами? Было?
Я подтвердил:
— Бывало.
— Вот, бывало. Но сделать с собой ничего не могу. Не могу, Валя! Не хотел тебе говорить, да что уж тянуть! Не судьба нам век доживать. Горько, но что поделать! Не судьба!
— Рома, ты хоть соображаешь, что несешь? В кого ты влюбился — в Степку?
— «С» не Степка. Он Светлана.
— Ты себя слышишь? Как он может быть Светланой?
— Она.
— В уродину!
— Не в уродину!
— Влюбился. Как вы, поэты, легко словами бросаетесь! Какая-то прошмандовка жопкой вильнула, и сразу — влюбился? Ерунда это, милый!
— Не ерунда, Валя! Это трагедия! Я чувствую себя последним негодяем, но ничего не могу сделать!
— Рома, ты смеешься надо мной? Издеваешься? У нас, между прочим, двое детей! Забыл?
— Я буду им помогать.
— Он будет им помогать! А мне на двух работах горбатиться? Хорошо устроился! Виктор, как вам это нравится? Скажите ему, что он дурью мается!
— Роман, ты маешься дурью, — послушно сказал я.
— Слышишь, что тебе говорят? Нет, я не могу! Он влюбился! И говорит, что серьезно!
— Это серьезно, Валя! Очень серьезно!
— Перестань! Я же тебя знаю. Ну, понравилась девчонка. И что? Бывает. Ну, переспал. Переспал?
— Какая ты, Валюха, приземленная! Все к одному сводишь. Не переспал. И в мыслях не было. Она для меня, как… Даже не знаю. Как богиня, мечта! Как Офелия, если тебе так понятнее!
— Даже не переспал. Если, конечно, не врешь. Не врешь?
— Не вру!
— Тогда о чем мы говорим?
— О любви! — заорал Роман. — Мы говорим о любви! Которая свободна, мир чарует! Вот о чем! Законов всех она сильней!
— Милый, ты переутомился. Плохо спишь. Много куришь. Мало бываешь на свежем воздухе. Да и меня давно не было. Но не могла я! Работа, дети. Теперь вот приехала, и все будет хорошо. Успокойся.
Роман обратил на меня тоскующий взор.
