– Ох, и дурак! – Ее улыбка была совсем другой, чем слова, – нежной-нежной. – Что ж, по-твоему, у меня языка нет?
– Ты вернешься сюда?
Как у меня хватило духу взять снова ее руку?
– Не знаю.
– Приходи…
– Мне уже пора. – Она тихонько высвободила руку. – Я и так опаздываю. До свидания, русский…
Я потушил свет. Постоял несколько минут в темной передней. Потом пошел через комнаты обратно на кухню. В большом зеркале напротив окна я вдруг увидел удивительно глупо улыбающегося парня и не сразу сообразил, кто это. Посмотрел на себя, придвинув лицо почти вплотную к холодному стеклу, покритиковал свой слегка вздернутый нос, торчащие волосы на затылке. Но в общем я себе даже понравился. И напрасно Аги говорила про штатский костюм, что он мне больше к лицу. Конечно, измазанная и смятая венгерская солдатская одежда никого не могла украсить, но посмотрела бы она на меня в нашей русской офицерской шинели с отворотами, с золотыми погонами, в портупее, в хромовых сапогах, в фуражке, чуть сдвинутой на затылок…
На кухне Комочин и Бела-бачи возились с радиоприемником.
– Бела-бачи, – вспомнил я, – можно Москву?
– А что, по-твоему, я делаю?
Он подошел к электрощитку возле двери, вставил шнур от радиоприемника в розетку, повернул один из выключателей.
Приемник заговорил. Я услышал звучный голос:
– И было все на небесах
Светло и тихо – сквозь пары
Вдали чернели две горы.
Наш монастырь из-за одной
Сверкал зубчатою стеной…
– «Мцыри»! – воскликнул я.
– Москва! – Бела-бачи улыбался.
– Но вы же сказали, что этот приемник берет только Будапешт?
– Теперь он не приемник. Теперь он только динамик. А приемник вот. – Он пристукнул кулаком по стене. – Берет и Москву, и Лондон, и все, что хочешь. Запрещено, приходится приспосабливаться, чтобы не поймали. Замурован, попробуй, найди! А управление вот.
Он покрутил выключатель на щитке. Монолог прервался на полуслове, возникла музыка, затем голос на незнакомом языке залопотал быстро-быстро, словно кто-то подталкивал рукой вертящуюся пластинку.
– Турки. – Бела-бачи продолжал крутить выключатель.
Раздались жестяные звуки военного марша. Несколько мужских голосов выкрикивали в такт по-немецки: «Победа! Победа! Победа!» – отрывисто, как будто лаяли.
– Нет, нет, пусть Москва.
И опять я услышал тот же ровный звучный голос:
– Меня печалит лишь одно:
Мой труп холодный и немой
Не будет тлеть в земле родной,
И повесть горьких мук моих
Не призовет меж стен глухих
Вниманье скорбное ничье
На имя темное мое…
– Что-нибудь важное? – спросил Бела-бачи.
– Погодите, погодите…
Я жадно вслушивался в такие знакомые еще со школьной скамьи и так необычно звучавшие теперь слова.
Голос Москвы…
В партизанах было совсем другое дело. Мы слушали Москву на своей земле, пусть временно занятой врагом, но все равно своей.
А здесь я впервые слушал Москву, находясь на той стороне.
На чужой стороне, под незнакомым небом.
Глава VI
Я проснулся неожиданно, словно от толчка. В комнате, где спали мы с капитаном Комочиным, было совсем темно. Сквозь тяжелые портьеры не пробивалось ни единого луча света.
Я протянул руку и, отодвинув край портьеры, поднял голову и выглянул на улицу. Тоже совсем темно.
Спать больше не хотелось. Я лежал с открытыми глазами, вглядываясь в темноту, в тот угол, где спал Комочин. Огромная, как кузов «Студебеккера», кровать, удобная и мягкая, вполне могла бы вместить не то что нас двоих – еще полдюжины. Но он не захотел лечь рядом, устроился на узкой кушетке, такой твердой, словно ее набили кирпичами.
Глаза привыкли к темноте. Теперь я разглядел на кушетке силуэт капитана. Так вот почему даже не слышно его дыхания: он спит, накрывшись с головой.
Мне казалось, что я вижу его лицо сквозь плотную ткань одеяла. Сжатые жесткие губы, прямая линия смоляно-черных бравей, тонкий нос…
Лицо… Что может оно сообщить о человеке? Лишь очень общие и очень ненадежные сведения. У меня уже был некоторый опыт. Появится в партизанском отряде новый человек. Узнаешь о нем что-нибудь хорошее – смотришь, в самом деле: лицо у него доброе, улыбка мягкая, глаза честные, смотрят на тебя прямо. Через некоторое время – бах! – сообщили тебе о нем по секрету такую штуку – волосы дыбом. Каков подлец, а! Ну, а как же его доброе мягкое лицо? Да ничего подобного! Какое оно мягкое, какое доброе! Ведь это же слепым надо быть, чтобы не заметить ехидства в его улыбке. А глаза, глаза! Смотрят-то они прямо, но сколько в их глубине таится коварства и зла! Лицо прирожденного негодяя да и только!
А еще через несколько дней выясняется, что подлец-то подлец, да только не этот человек, а совсем другой. Напутали, фамилии у них похожие. К этому ни у кого никаких претензий, отличный товарищ.
Ну, а теперь как с лицом? Да никак! Опять мягкая улыбка, опять добрые глаза. И, конечно же, никакого в них ехидства, никакого коварства. Изменилось твое представление о человеке, изменилось и его лицо.
Нет, лицо очень ненадежный источник информации. Особенно у такого человека, как капитан Комочин. В одних только его разбойничьих бровях можно высмотреть все, что угодно.
Главное – дела, поступки. Если судить по ним – прав майор Горюнов: с Комочиным можно идти в самую опасную разведку.
И все-таки… Почему он таится от меня? Вот вчера, их встреча с Бела-бачи. Я же сам видел! А он еще с нравоучениями: «Вы слишком любопытны». Я – слишком любопытен!
А может, действительно не нужно было лезть? Капитан Комочин, вероятно, уже не раз ходил на эту сторону. У него есть свои дела, связанные с другими заданиями, о которых мне не полагается знать. Вон у нас, в партизанском отряде, был начальник разведки. Хороший, свойский парень, песни как пел. А пойди, спроси у него, что, зачем и почему?
Но, с другой стороны, полковник Спирин тоже ведь интересуется не зря. Видел бы он, как я, эту встречу с Бела-бачи – что бы подумал?
А что бы он, интересно, подумал, если бы был на моем месте вчера, в винном погребе, когда капитан Комочин, неожиданно возникнув рядом, спросил: «Как голова?» Какое у него было озабоченное лицо, какие глаза…
Опять лицо! Опять глаза!..
Я резко перекинулся на бок. Где-то внизу, подо мной, громко тренькнула матрацная пружина. Звон долго стоял в воздухе, постепенно затихая. Я посмотрел на капитана. Он не шевельнулся.
Больше я не мог смотреть на эту неподвижную постель.
– Капитан! – тихонько позвал я, даже не зная еще, о чем спрошу, когда он проснется.
Он промолчал.
– Капитан!..
И только тут до меня дошло. Я вскочил с постели и несколькими прыжками перемахнул комнату.
Комочина на кушетке не было.
Чертыхаясь про себя, я оделся поспешно, за минуту, как по тревоге, и выскочил в соседнюю комнату, где устроился на ночь Бела-бачи.
Его тоже не оказалось на месте.
Тогда на цыпочках, стараясь не шуметь, я прошел еще две комнаты и оказался перед дверью на кухню. Она была приоткрыта; через нее на ковер, постланный на полу, падала полоса неяркого света.
Я подкрался к двери и осторожно заглянул на кухню.
Так и есть: Бела-бачи и Комочин. Сидят уже давно. На столе остывший кофейник, перед ними чашечки, конечно, пустые.
Я затаил дыхание. Было неловко: подслушивать под дверью – приличное занятие! Но, с другой стороны, я был ужасно зол на них обоих. Почему они не захотели, чтобы я участвовал в разговоре? Что они решили скрыть от меня?
Я напряженно вслушивался. Они спорили. Смысл спора доходил до меня с трудом.
– Цель оправдывает средства!
В голосе Бела-бачи слышалось раздражение. Зато Комочин говорил, по своему обыкновению, спокойно, негромко и медленно:
– Между прочим, это сказал основатель ордена иезуитов Игнатий Лойола.
– Между прочим, здорово сказал!
– Здорово, – согласился Комочин. – Для иезуитов.
– А для нас – нет?
– Для нас – нет.
– Почему?
– Любые средства нам не подходят.
Бела-бачи помолчал, прежде чем ответить:
– Все зависит от того, какая цель.
– Есть средства, которые могут лишь скомпрометировать цель.
– С тобой трудно спорить, Комочин, – Бела-бачи делал ударение на первом слоге фамилии капитана. – Ты знаешь, что я в теории не силен, и все переводишь в теорию.
– Напрасно горячишься, Бела-бачи. Лучше подумай, как следует. Чего вы добьетесь? В военном отношении мост – ноль. Поставить его снова – день работы.
– А трамвай?
– Ну, пусть не пойдет трамвай – что тогда? Рабочим придется топать пешком – и только. Будут топать и вас проклинать. А если еще, не дай бог, при взрыве прибьет какую-нибудь несчастную бабенку или работягу, тогда вообще ничего не будет стоить восстановить против нас население.
– И все равно! Решено начать со взрыва моста – и начнем! Люди поймут!
