— Вовчик, успокой очко! Пусть оно не играет и не портит воздух. Меня закопали живого, вот я по случаю грядущего возрождения России тоже как бы возродился. Вылез из могилки. Помнишь, как мы пели — «и никто не узнает, где могилка моя?» То, что ты сейчас лицезришь — мое астральное тело, душа в местной командировке, можно сказать, на отлете. Голограмма, если тебе так лучше нравится. Сам же я сейчас валяюсь у Варварька на кровати и как бы дистанционно управляю собственным астралом. Привыкай к новой технике, Владимир Николаевич!
Хванчкара, и веря, и не веря призраку, на всякий случай осенил себя крестом. Неумело, как и положено бывшим секретарям обкомов комсомола, потому что ловко креститься они до августовского путча еще не наблатыкались. Однако окстился правильно — пустил щепоть трехперстия справа налево, по православному. Хотя и нехристь — кто его, родившегося в тюрьме, а потом советского детдомовца мог крестить? Ведь дважды круглая сирота — ни родных родителей, ни крестных… Да и Родина оказалась мачехой, а он — вроде бы как ее предатель, изменник…
— Иван, ты снишься?
— В министрах совсем испортился, — заметил гость. — Раньше романтизмом прихварывал, теперь недоверие окрутило. Следующая стадия — цинизм, да?
Хванчкара для убедительности пощипал себя за руку, подергал для надежности за два уха, убеждаясь в реальности происходящего, и заулыбался, закачал головой:
— Удивил, Иван, ох и удивил… Я же собственной рукой первый ком земли на крышку твоего гроба…
— Правильно: все вы ждете и не дождетесь, чтобы ком на крышку друга первыми кинуть.
— Не передергивай, — властно остановил его Хванчкара. — Скажи лучше, как это тебе все удалось?
— Не знаю. Помню только, что в могиле очнулся и пошел на-гора. Сам не понимаю, как у меня это получается: только подумал о Хванчкаре — и тут же возле тебя. А тебя-то за что сюда?
— Вчера пришла ко мне комиссия во главе с демократом Около-Бричко и сходу вопрос: «Где ты был 19 августа?» Я отвечаю: «Друга своего хоронил. Ивана Петровича Где-то, большого русского поэта». «Кого, кого? — спросил Около-Бричко. — Иван Где-то защищал Белый дом после 19 августа! Я его там не раз видел. У нас же есть совершенно неопровержимые доказательства, что ты активно поддерживал ГКЧП, давал соответствующие указания подчиненным. Может, сам застрелишься? Сейчас модно стреляться». И вот я здесь.
— Получается, что я тебя подставил тем, что воскрес? Алиби твое аннулировал?
— Не бери в голову. Да я знаю этого Около-Бричко — он работал в одном из наших институтов, в течение месяца мне пять «телег» прислал! Законченный идиот. Теперь решил отомстить мне, наверное, за то, что его вместе с другими бездельниками сократил.
— С вашего позволения, как сейчас в сериалах выражаются, он меня лет двадцать донимал своими сочинениями.
— Да?!
— Учти, он — вездеход. Способен любого в бараний рог свернуть. Не уповай на то, что он идиот. Как раз все дерьмо и прет сейчас наверх. Нормальных людей эта волна просто смывает. А их-то, нормальных, там было — раз-два и обчелся. И далеко не первого ряда. Так что придется большое уважение ему оказывать.
— Не дождется.
— Потом пожалеешь. Я ведь к тебе с делом явился. Никто меня, Вовчик, за Ивана Где-то не признает. Кстати, тот же Около-Бричко вначале признал, а потом сказал, что ошибся. Считают все меня родным братом Ивана Где-то. Квартиру, кстати, мою уже продали. Мне паспорт, как говорили раньше, надо выправить. Вот я и хотел, чтобы ты пошел со мной в милицию и подтвердил, что я и есть Иван Петрович Где-то. Но она сама тебя нашла и теперь никуда ты не пойдешь… Может, письменно подтвердишь мою личность?
— Мы с тобой всегда как шерочка с машерочкой: ты как бы меня подвел, и я — как бы тебя?
В этот момент дверь камеры с лязгом распахнулась, несколько надзирателей набросились на них, в момент скрутили Хванчкару, а с Иваном Где-то ничего сделать не могли. Они пытались его схватить, но у них почему-то не хваталось. Более того, озоруя, он поворачивал им на головах фуражки козырьком назад и вдобавок щедро награждал пендалями. Хванчкара, наблюдая за всей этой кутерьмой, хохотал до слез, а когда его поставили лицом к стенке и велели поднять руки, то он стал говорить надзирателям, что они пьют черт знает что или ширяются неизвестно чем, вот у них и пошли глюки.
— Какие глюки? — возмущался мордатый надзиратель, должно быть, начальник. — Вот же он стоит и лыбится! Еще и поджопники дает. Значит, ты нас загипнотизировал, да?
— Я же сказал: пить надо меньше всякой гадости! И к психиатру прямо отсюда строем.
— Владимир Николаевич, опять у тебя из-за меня будут неприятности. Я в следующий раз, — сказал Иван Где-то и растаял в воздухе.
— Ну, вот же, он только что разговаривал с тобой.
— Кто? — повернулся без спросу от стены Хванчкара и «попер» на вертухаев. — Кто? Где? Что сказал? Кому сказал? Покажите, кто?
Надзиратели разводили руками — только что в камере находился посторонний и вдруг пропал. Неужели люди такие пошли, что ни схватить их, ни скрутить и наручники им не надеть? Им и тюрьма не тюрьма, шастают по камерам без разрешения, когда им вздумается — так ведь можно и совсем без работы остаться.
Поглядывая на узника с опаской, они плотной гурьбой попятились назад, но тут же у них стали слетать фуражки с голов и падать на пол. Поднимая их, надзиратели как бы кланялись Хванчкаре и, крепко сжимая фуражки в руках, покинули камеру и в мгновение ока захлопнули ее.
Хванчкара, опять скрестив вызывающе руки на груди, глядел на них не без высокомерия и усмехался.
После беседы с начальником отделения Василий Филимонович с великими предосторожностями, за каждым углом проверяя, нет ли за ним «хвоста», пришел домой и, не объясняя ничего толком жене, взял «тревожный» чемоданчик и отправился на вокзал. С Семиволосом условились: он будет у брата в Шарашенском уезде. Жене сказал, что едет к Ивану на неделю, может, и на две… «Что-то случилось?» — встревожилась она. «Так надо», — ответил. Хорошая все-таки штука — служебная тайна. Намекнул на нее — и никакого рассусола. Брат Иван, правда, неважно вписывался в служебную тайну — благоверная могла и не поверить. Только не легче ей станет, если он выложит: случайно поймал американского шпиона, вот и надо из столицы линять, пока ему мундир или вешалку под фуражкой не просверлили.
В вокзальной толпе заметил милиционера — и охватила неведомая раньше тревога. Раньше бы обрадовался — в случае чего не один. Правда, с каждым годом количество красных околышей резко увеличивалось, так что такая радость, да еще и не одна, торчала практически в любом месте столицы, кроме, разумеется, темного времени суток. По этой причине чувство милицейской солидарности у Василия Филимоновича основательно притупилось, но чтобы чувствовать опасность от такого же, как и сам, — такое было внове.
Стараясь держаться от греха подальше, Василий Филимонович, как и миллионы его соотечественников, пытался незаметней проскользнуть мимо мента, однако тот остановил пытливый взор на нем. Триконь мог поспорить на три несчастных звездочки на своих тонких погонах, что до него донесся тугой скрип милицейских извилин. «Неужели ориентировку на меня успели дать?» — обрушилось у него в душе.
И тут вдруг скрип проворачиваемых извилин прекратился, коллега расплылся в явно безопасной для беглеца улыбке и шагнул навстречу.
— Старший лейтенант Триконь? — перепроверил вокзальный мент себя и приветливо козырнул.
— Так точно, — ответил Василий Филимонович и хотел проследовать дальше, не снижая скорости.
Но коллега оказался у него на пути, и когда Василий Филимонович вынужден был приостановиться, тот, почему-то оглянулся по сторонам и сказал вполголоса, как бы по секрету:
— Держитесь! Мы все с вами. Не обращайте внимания на статью — накропала наша бывшая подопечная. Подрабатывала передком на трех вокзалах. Кликуха — КаКаПэ, Королева Комсомольской площади. Если что — дадим статистику подвигов…
— Спасибо, братишка. Я стреляться не намерен. Хотя сейчас модно в МВД пустить себе пулю в лоб, а затем аккуратно класть пушку на тумбочку. Поговаривают, такую моду завел сам Борис Карлович Пуго. Извини, спешу.
— Держись, — совсем по-свойски напутствовал вдогонку станционный мент.
«Вот тебе и слава, — думал Василий Филимонович под мерный стук колес, рассеянно глядя в вагонное окно. — Меня же через пятнадцать минут сцапают. А эта, эта-то — я думал, на нее никто не покусится даже в районе трех вокзалах, даже за ее деньги. А она там стахановка! Старею и ни хрена в этой жизни уже не понимаю. Вот и попрут меня из милиции за это, да еще без права на пенсию. А если посадят?»
До Больших Синяков из Шарашенска добрался на попутке, а оттуда до родных Малых Синяков — напрямик через лес. Погода стояла отменная — тихая и солнечная, лес был свежим, не вытоптанным, как в Подмосковье, а грибов… Жена сунула в чемоданчик пустой пакет — на всякий случай, на авось, и Василий Филимонович набрал и рыжиков, и белых, и подосиновиков.
