— Почему? Мне как раз казалось…
— Потому что все шито белыми нитками. Грубая работа. Тут надо сыграть тонко, а вы артист никудышный…
— А может быть, она решит, что он влюбился, но просто смущен, робеет…
— Кому теперь нужен робкий человек?
— Значит, больше не позвонит?
— Никогда в жизни. — Наденька подняла голову, с усмешкой поглядела на Родионова и неожиданно добавила со странной интонацией: — Но уж вам-то она точно позвонит!
Родионов, расхаживавший все это время туда-сюда по комнате, присел на стул.
— Пожалуй, ты права. — сказал он самодовольно. — У меня сценка такая в повести, понимаешь? Я вот все не мог сообразить насчет женской логики…
— В повести можно, — разрешила Надя — Прочтут и не заметят никакой натяжки. Ладно, я пойду, дядя Паша… Какой же вы все-таки простодушный…
— Трудно тебе с твоим умом будет подходящего жениха найти. — вздохнув, пожалел ее Родионов. — Все такие дураки кругом.
— Да, — согласилась Наденька. — Глупые дураки!
И с этими язвительными словами она выбежала из комнаты.
Некоторое время Павел сидел, вытянув губы трубочкой и размышлял.
— Однако номер отпадает, — согласился он. — Девушка, конечно, необычная…
Взглянул на часы и стал собираться на службу.
Обычно он проходил этот путь от дома до метро, почти не обращая внимания на привычные и примелькавшиеся подробности городского пейзажа, теперь же всякая мелочь была исполнена значения, поскольку здесь проходила она, видела все это своими глазами. Что-то здесь ей нравилось, (как здорово, что как раз к ее приходу расцвела сирень), а что-то, к примеру, эти переполненные мусорные баки оскорбляли ее чувства.
Родионов с улицы обернулся на свой дом. И дом, который так ему приглянулся три года назад, когда ему выделили здесь комнату, теперь показался старым, бедным и убогим. Такие девушки не любят деревянных домов и неважно смотрятся на их фоне. Место таких девушек — пальмовые острова с золотым песком, палуба белоснежной яхты…
Вот здесь она уходила от него, не сказав ни слова и ни разу не обернувшись, а он стоял, переминаясь с ноги на ногу и глядел в землю, изучая трещины на асфальте и ковыряя носком ботинка чей-то плоский растоптанный окурок. Странное это было ощущение, ощущение непоправимой потери, обиды, и еще донимала неотвязчивая ненужная мысль о том, что материя не исчезает бесследно, а остается навсегда, распадаясь на атомы и все время превращаясь во что-нибудь, и у вот этого самого окурка никто не может отнять его вечность, даже если ополчится на него весь мир…
И тогда он бросился вслед за нею, за белым платьем, теряя уже его из виду, потому что оно стало растворяться в рыночной толпе. Вот здесь на повороте задел он проходившую мимо бабу с пустым бидоном, приостановился было, расслышав за спиною звон упавшего бидона и злобные проклятия, но в это время из переулка стал со скрежетом выворачивать трамвай, и Родионов, не размышляя кинулся к нему и вцепился обеими руками в железную скобу, нащупал ногою какой-то торчащий сзади выступ. Трамвай резво набирал скорость, Родионова мотало из стороны в сторону, им овладела бездумная тупая отвага. Мелькнуло сбоку знакомое платье, и он спрыгнул с железного выступа, продолжая цепляться руками за ускользающие скобы. Его рванула следом, едва не выдернула руки из плеч страшная сила, он перекувырнулся, больно ударился плечом, затем затылком, так что потемнело в глазах. Лежа навзничь на каменных плитах между рельсами, услышал визг тормозов — над ним навис грузовик, немо разевал рот высунувшийся из кабины водитель.
Но самым сильным впечатлением было то, что все это с ним уже происходило, и все он знает наперед до самых мельчайших подробностей. Праздничное и сияющее явление ложной памяти. Он знал, что сейчас встанет и, корчась от боли, побредет к обочине. И там будет ждать его Ольга. Он точно помнил, что она скажет, только сейчас не мог выразить это словами…
Родионов, превозмогая боль, поднялся с земли и, пошатываясь, побрел к обочине. Все было потеряно. Он нагнулся и, чувствуя, как жаром позора наливаются щеки, стал отряхивать пыль с брюк, разорванных на колене. Ладони были содраны о мелкие камешки, саднили.
— Герой, — сказала Ольга.
— Ничего, — тихо ответил он и поднял голову.
Солнце ударило ему в глаза.
Она была неприступна. Павел не увидел в ней ни малейшего изъяна. Она была ослепительна, и даже волосы ее были по-настоящему золотыми.
— Самодостаточная девушка. — пробормотал Павел.
— Что-что? — переспросила она, сощурив глаза.
— Самодостаточная. Нет слабины… Значит, не за что зацепиться. Мой подвиг напрасен, и я это признаю, — Родионов шмыгнул носом.
— А что значит слабина? — серьезно спросила она, внимательно его разглядывая. — И как это зацепиться?
Родионов оглянулся по сторонам. Отовсюду бесцеремонно пододвинулись и скалились любопытные азиатские рожи.
— Ну, видишь в девушке что-нибудь, что ее явно тревожит… Слабину то есть… — сказал он, чувствуя прилив какого-то нехорошего вдохновения. — К примеру, нос шнобелем… Или уши оттопыренные. Подходишь так вежливо и говоришь: «Ах, какие у вас ушки прелестные! Разрешите с вами познакомиться…»
— А она что? — по-прежнему серьезно сказала Ольга.
— А она сразу в ответ: «Да что вы говорите! Ах, какие глупости! И вовсе это совсем не так… Какой вы, право…»
— Жаль, что у меня уши не оттопыренные, — сказала Ольга. — Интересно было бы с вами познакомиться… Ну а если нос шнобелем, что вы говорите таким девушкам?..
— О, тут еще проще! Конечно, сказать прямо, мол «ах, какой у вас прелестный носик!» — нельзя. Смертельная обида, вы ж сами понимаете… Тут надо косвенно: «Вы похожи чем-то на знаменитую поэтессу Ахматову! В вас чувствуется… знаете ли, индивидуальность… Порода!» На «породу» обязательно клюнет…
— Но это же пошло, Родионов! — возмутилась Ольга. — Пользоваться слабостью, чтобы обольстить…
— Так устроена жизнь, — пожал плечами Пашка. — Когда тебе льстят и хвалят за что-то, знай, что, может быть, именно тут твое самое слабое место…
— Вы умеете говорить афоризмами?
— В присутствии такой красавицы даже осел заговорит! — патетически воздев руки, произнес Павел.
Она увидела его ладони и ахнула:
— Родионов! Что же это? Да у тебя же кожи нет!
— Я нищ и наг, — попробовал отшутиться Павел, — и обнажен для внешнего мира, как…
Он почему-то страшно взволновался от того, что Ольга неожиданно перешла на «ты». Было в этом что-то обещающее…
— Ну-ка за мной! — приказала она, увлекая его к водопроводному крану, установленному подле ближней палатки.
Он держал под струей воды свои содранные ладони, а она, смачивая свой носовой платок, быстрыми ловкими движениями отчищала на нем рубаху и пыльные брюки.
Неужели все это было сегодня утром, поразился Родионов, останавливаясь на месте своего падения и внимательно разглядывая каменные плиты.
Ему здорово повезло — упади он мгновением позже, наверняка раскроил бы себе череп об острую бетонную грань, выступающую из земли…
А вот там у киоска он потянулся приложиться на прощание к ее руке и клюнул вытянутыми губами пустоту, она успела выдернуть свою ладонь…
Ему казалось теперь, что прошла по меньшей мере неделя, он успел страшно по ней соскучиться, нестерпимо захотелось сейчас же увидеть ее снова, услышать этот удивительный, выпевающий каждое слово, голос… Кажется, так именно, выпевая слова, говорили на Руси в древности.
Он тяжко вздохнул и побрел к стеклянным дверям метро.
— А вот билеты в «Театр раскрепощенного тела»! — сунулся к нему некто. — Европейский стандарт… Не пожалеете!
Павел отшатнулся от навязчивого прилипалы, двинулся вбок, и едва не снес столик, на котором разложены были книжки и журналы в ярких обложках. Кое-где изображены были раскрепощенные женщины в чулках и нижнем белье…
— Есть кое-какие журнальчики. Для вас, — шелестящим шепотом тотчас доверительно сообщил продавец. — Свеженькие, американские, немецкие, шведские… Есть кассетки, если желаете, безопасный секс, — тихо свистел гнусный голос, и Родионов, неприятно удивившись этому личному, интимному обращению «для вас», поднял глаза, чтобы хорошенько разглядеть говорившего, но разглядеть его не смог. Продавец стоял перед ним, чуть склонившись над своим походным столиком, поглядывал снизу вверх, что-то попутно перекладывая, поправляя, прихорашивая на прилавке, шевелил короткими белыми пальцами, щурился, склабился, пришепетывал, но каким-то непостижимым образом уклонялся от прямого взгляда, ускользал, смещался на периферию зрения, и нельзя было ухватить его черты, он растекался, расплывался, никак не попадал в фокус.
