Почему они пристают ко мне, встревоженно думал Пашка дорогой, неужели у меня какая-нибудь печать порока на лице? Особенно этот со своим «театром», черт бы его побрал!..
Родионов вошел в редакционный корпус, поднялся в лифте на свой этаж.
Первоначальный азарт и интерес, с какими вступал он на свое поприще, давно иссякли. Родионов перестал подозревать во всяком человеке, приносящем рукопись, неразгаданного гения. Не торопился он как прежде тотчас вскрыть конверт с письмом, достаточно было порой одного взгляда на косой, раздраженный почерк, чтобы угадать содержание этого письма, и Родионов малодушно откладывал его в сторону, чтобы потом, когда таких конвертов накопится расползающаяся гора, разделаться со всеми одним махом.
Прочитав несколько страниц самодеятельного романа, он захлопывал рукопись и в пять минут печатал на машинке рецензию — вежливый, уклончивый отказ. Словом, работа была самая рутинная, можно было выполнять ее с полнейшим небрежением или же с величайшим тщанием и вниманием — результат был абсолютно одинаков.
Уровень литературы, печатающейся из номера в номер, равно как и качество самой окружающей жизни, нисколько не зависели от личных усилий Павла Родионова.
Однажды он шутки ради, не читая, подписал в набор небольшую повесть, взятую наугад из редакционной почты. Ни единая душа ничего не заметила и никак не отозвалась на это литературное хулиганство. Только месяц спустя в редакцию явился автор, Глеб Панфилович Докукин, заведующий клубом железнодорожников где-то под Перемышлем, старый и въедливый графоман, посетовавший сразу же на то, что повесть его сильно обкорнали и обезобразили. Несмотря на это, привез он в дар полрюкзака яблок и оставил двенадцать огромных папок под общим названием «Как прожита жизнь». И вот уже три года у Родионова шла постоянная с ним борьба. В последний свой приезд Глеб Панфилович забрал-таки две свои папки «на доработку».
— Те годы, с тридцатого по сорок восьмой, я временно заберу, — согласился он, упаковывая в рюкзак рукопись, — а вот эти четыре папочки вместо них оставляю, тут посвежее матерьял, поинтереснее вам…
Глеб Панфилович выложил на стол четыре тяжелых папки и ласково погладил их.
— Тут с пятьдесят третьего по сейчас. С последней начните. Жестоко, конечно, но… Я там Горбача потыкал носом в его же собственное дерьмо. Если все это напечатать, народ сразу поймет, что к чему. Тут вся программа действий…
Родионов молча слушал, ничего не возражая и не поднимая головы.
В эти два-три года сложилась у него постоянная клиентура из подобных, чрезвычайно писучих и пробивных авторов, и борьба с этой группой отнимала более всего сил и времени.
Когда Родионов вошел в просторный кабинет, сослуживцы были уже на местах.
В дальнем глухом углу трудилась тихая Неупокоева, приходившая всегда часа на два прежде всех и покидавшая редакцию последней.
В середине просторного кабинета лицом к дверям сидел за своим столом Боря Кумбарович и кричал в телефонную трубку, предлагая кому-то тугоухому вагон кабачковой икры.
Тихо жужжал телефакс рядом со столом Родионова, исторгая из своих глубин широкую белую ленту. Павел молча кивнул Кумбаровичу, оборвал бумагу с сообщением. Снова какой-то далекий и неведомый Рух жаловался: «Москаль зъив твой хлиб. Москаль выпив твою горилку…» С того самого дня, когда впервые установлен был в кабинете телефакс, он неустанно и регулярно посылал этот сигнал бедствия, к которому все уже давно привыкли.
Родионов уселся в свое желтое, вертящееся на оси кресло, рассеянным взглядом скользнул по стопкам накопившихся рукописей. Читать их сейчас не было ни малейшей охоты.
Кумбарович швырнул в сердцах трубку, не договорив с неуступчивым клиентом и с криком: «Свихнуться можно, честное слово!..» — бросился из кабинета.
В дверях, однако, он столкнулся с тощей угрюмой фигурой, незаметно подкравшейся из глубины коридора и заглядывающей в помещение внимательными острыми глазками. Незнакомец схватился рукою за горло и нырнул вбок, уступая дорогу. Взвился и опал к его коленям длинный конец серого шарфа, похожего на обрывок веревки. Кумбарович отчего-то передумал выходить и отступил к своему столу. Незнакомец, продолжая держаться за горло, сунул хрящеватый нос в дверной проем и хищно принюхался. Его изможденное лицо с ввалившимися колючими щеками, с красными воспаленными веками, было бледно и сердито. Серые длинные уши плотно прилегали к голове.
— К тебе, Паша! — поспешил предупредить Родионова Кумбарович.
Родионов и сам догадался, что посетитель к нему. С первого же взгляда он безошибочно определил, кто перед ним.
— Прошу, — сказал он обреченно и указал на стул.
— Константин Сущий! — представился незнакомец, усаживаясь на стул. — Отчество опустим, ибо псевдоним. У поэта есть отечество, но нет отчества…
В глазах незнакомца горел немигающий огонек, безумная искра, слишком знакомая Павлу. Они глядели друг на друга не отрываясь. Посетитель наощупь извлекал из сумки нервными худыми пальцами мятую, походившую по редакциям папочку.
Родионов весь поджался и подтянулся, однако скроил на лице приветливую улыбку:
— Стихи?
— Так точно! — звенящим от застарелых обид голосом подтвердил Сущий. — Именно стихи.
— Мы вообще-то, стихов почти не печатаем. — выдвинул слабую предварительную баррикаду Родионов. — Профиль не наш…
— Профиль, Мефистофель, картофель! — провозгласил противник. — Больше рифм не существует. Некоторые пытаются подсунуть кафель и портфель, но это прием нечестный, и даже, заметьте себе — не ассонанс!
При этих словах Сущий положил на стол папочку и прикрыл ее ладонью. Средний палец был отмечен глубокой лункой, изуродован от постоянного пользования карандашом. Перед Родионовым сидел профессионал.
— Эти стихи непросты, — продолжал Сущий. — Не каждый уразумеет и не всякий поймет. Единственный человек, который кое-что разглядел и одобрил, это Бердичевский, будь он проклят! Утащил, мелкая душонка, мою образную систему и обнародовал, выдавая за свою. Но она его подломила!.. Он в Кащенке сейчас, можете справиться… И, надеюсь, не скоро оттуда выйдет, ха-ха-ха…
Вежливая улыбка сбежала с лица Родионова, он стал серьезен и хмур.
— А знаете ли вы, что! — возвысил голос Сущий и стукнул кулаком по папочке. — Известно ли вам, что когда я творил вот это, температура у меня достигала до сорока одного градуса?
— М-м, — поиграл бровями Родионов, изображая уважительное и понимающее удивление. — Горение духа…
— Да будет вам известно, — наседал автор, — что когда теща устроила скандал, дескать, я жгу много света на кухне, я стерпел, да…
Кумбарович за спиною у гостя делал круглые глаза и вертел пальцем у виска. Павел хмурился больше и больше. Был уже один случай, когда подобный человек бросился на него через стол, целясь острием карандаша в лицо.
— Но когда дети стали меня дергать и донимать, когда жена стала вмешиваться, я немедленно…
— Позвольте матерьял, — холодно перебил Родионов.
— Всему свой час! — твердо возразил Сущий и взглянул зачем-то на часы.
Повисла напряженная пауза. Посетитель пожевал тонкими губами, словно бы раздумывая, давать или не давать труд свой на поругание.
Павел, скосив глаза, разглядывал рукопись. Было видно, что на ней пластали колбасу. Скорее всего, в «Сельских былях», подумал Родионов, приметив безжалостные глубокие надрезы и мутные жирные пятна на обложке. Это манера Кульгавого, редактора поэзии, только у него есть немецкая опасная бритва… Да еще эти засохшие брызги портвейна. Несомненно Кульгавый, кто же еще… А вот этот бурый полумесяц, это уже откуда-нибудь из эстетствующих, вероятно, из «Ноева ковчега», где поминутно пьют кофе и требуют от всех авторов исключительно верлибры…
— Час настал! — объявил Сущий и двинул рукопись к Родионову.
С двух строк все стало ясно, но Родионов сделал вид, что вчитывается, вытягивал губы трубочкой, наклонялся ниже и ниже, сдвигал брови. Откладывал страницу в сторону и снова тянул ее обратно, как бы для того, чтобы перечитать внимательнее.
Автор пристально следил за всяким его движением, привставал, помавал руками…
Через полчаса напряженной тишины Родионов перевернул последнюю страницу, заглянул — нет ли чего на обороте…
— Видите ли, — начал он осторожно. — Человек вы бесспорно одаренный. Стихи ваши действительно непросты. Очень верно вы пишете о том, к примеру, что когда на человека в темном подъезде нападают грабители и убийцы, у человека того невольно меняется выражение лица. Это наблюдение, несомненно, точное…
Автор судорожно дернулся всем телом, какая-то безумная надежда сверкнула в его взгляде, он сцепил дрожащие худые кисти…
