— Часы могут испортиться, — сказали они, — а это вещь дорогая и редкая, ее нужно поставить под стеклянный колпак, как это было у господ, и каждый день обтирать мокрой тряпкой.
Но всего охотнее гости посещали хлев. Там за ветхой перегородкой стояла круглая, откормленная скотина с блестящей шерстью и не торопясь ела из кормушек.
При входе людей скотина обращала голову и смотрела на вошедших красивыми бурыми глазами с поволокой.
Это была крестьянская скотина. Своя скотина.
И при выходе из хлева никто даже не посмотрел на страшную в своем одиночестве рябину, на мощных ветвях которой висели, раскачиваемые ветром, четыре чудовищных плода.
VIII
Утром пугачевцы вступили в Самару. С дюжину крепких подвод встречало их у ворот, и, когда первые всадники поравнялись с бастионами, бойко соскочил с телеги седой купец с желтой клинообразной бородкой и, кланяясь в пояс, поднес атаману блюдо с ржаным караваем. Весь ритуал подношения был строго выдержан. На каравае стояла небольшая серебряная солонка, под караваем лежало полотенце из серого сурового полотна с царской короной и вензелем «П Ф III».
Другой, молодой, очевидно, помощник старика, держал также расписное блюдо с калачами и, не переставая, кланялся в пояс.
— Как мы узнали, что его императорское величество из своей ставки прислать ваше превосходительство изволил, дабы наши рабские и верноподданические чувства узнать и нашу рабскую присягу принять, то и рассудили мы выслать двух цеховых, — сказал старик тихо и почтительно, меня, купецкого старосту Илью Будного, и сего купеческого сына Никиту Волкова, дабы кланяться вам купеческими головами и принесть ненарушимую присягу на верность.
Отдав атаману блюдо, старик встал на колени и, кряхтя, поклонился. Арапов кивнул ему головой.
— Молодец, старик, — сказал он, — передавай своим людям, что наш батюшка своим подданным утеснений не чинит, их вечной волей жалует. Что же касается купеческого состояния, то велит вам батюшка торговать без обмана, по чести, отнюдь никакого притеснения и прижима никому не делая. Мужиков же, кои от лихих помещиков в вечном разоре пребывают, не трогать и себе в работу за долг не брать.
Ему показалось, что лицо купца на мгновение дрогнуло усмешкой, и он уже совсем холодно добавил:
— Ежели кто, паче чаяния, в обмане, али в обвесе, али в другом каком воровстве замечен будет, то с ним расправа коротка: веревка на шею, а имение в казну.
— Что ты, батюшка, — слабо ахнул купец и взмахнул рукой, — разве среди нас такие лиходеи найдутся. Нам не казна важна, — сколько ее ни на есть, в гроб ее не унесешь, — а слава добрая.
— Ну, хорошо, — сказал Арапов и кивнул головой, — старайтесь, батюшка вас не забудет.
И уже хотел ехать дальше, как ему опять заступили дорогу.
Только теперь это был долговязый малый в форменном зеленом костюме, в треуголке и с тонкой шпагой около бедра. Несмотря на убожество его платья одет он был парадно. Круглые пуговицы, начищенные до блеска, сверкали как раскаленные угли. Пышный парик с небольшой косицей был густо посыпан пудрой, и, кланяясь, человек снимал треуголку и касался ею снега.
Отвесив низкий поклон обоим атаманам, он вынул из борта камзола длинный желтый сверток пергамента, перевязанный синей лентой, и, кланяясь, протянул Арапову.
— Это что? — спросил Арапов.
Молодец в треуголке поклонился снова.
— По приказу бургомистра Ивана Халевина... — начал он.
— Стой, — перебил его Арапов. — А разве он не сбежал? Бургомистр-то не сбежал?
— Никак нет, — ответил долговязый и продолжал: — Прислал меня с подробным ответом и росписью, сколько с рыбных ловель денег собрано и куда они размещены. А как оные деньги не увезены Балахонцевым, то и повелел вас бургомистр спросить — куда оные деньги девать повелите.
— Ну, об деньгах после поговорим, — сказал Арапов и соскочил с коня. А ты мне вот что лучше объясни. Где мне вашего бургомистра найти можно?
— Да он сам вас с подводами около ворот ожидает, — ответил канцелярист, — он же молебном и акафистом распорядился, он же и из пушек велел палить, он же...
Малый вдруг сделал знак рукой, и из толпы вышел мальчишка в зеленом камзоле, без шубы, с огромным блюдом в руках. Среди зелени, какой-то темной приправы, лежал осетр с белыми равнодушными глазами и открытым ртом, куда был вставлен пучок зелени.
Малый поклонился еще раз, потом выпрямился и почти сунул блюдо с осетром в руки атаману.
И сейчас же, как по команде, зазвонили колокола, раздались пушечные выстрелы.
Так восьмого декабря 1773 года без боя, без одного выстрела была взята Самара.
I
Державин сидит за столом.
Ночь. Поздно. Очень поздно. Может быть, час, может быть, два, а может быть, уже утро. Но кто же станет считать время в этакую глухомань. Огромные часы, похожие на детский гробик, остановились на десяти, и вот вторую неделю у него не доходят руки, чтобы позвать мастеров. Странно, да и откуда у него может быть время на починку часов. Уходит он рано, часов в шесть, когда утреннее зеленоватое небо еще мерцает последними звездами. Приходит домой ночью и сразу, не ужиная, не раздеваясь, заваливается на кровать.
Кровать у него узкая, походная, и спит он на ней в камзоле, в брюках и парике. Только иногда сбрасывает треуголку и снимает сапоги. И спит он всегда чрезвычайно чутко, так чутко, что достаточно малейшего шороха, чтобы он проснулся. Когда же он не ложится вовсе, — а это за последнее время случается чаще и чаще, — он сидит в кресле, думает, пишет, перечеркивает написанное, грызет перо и опять пишет.
Пишет письма матери.
Переписывает протоколы следственной комиссии.
Составляет донесения.
Этих донесений он пишет особенно много. За время своей работы в секретной комиссии он порядком выработал слог, и поэтому фразы ложатся на бумагу готовые, отшлифованные и звонкие. Державин пишет:
«При первом вступлении в следствие сие, представляются обстоятельства, в которых вашего превосходительства прошу повеления. Духовенство здешнего города, все вообще должно почитаться виновным, ибо они были извещены, что приближаются изменники, следовательно, чтобы не быть принужденными сделать соблазн и вящее укрепление бунта в народе крестною встречею, они должны были, по крайней мере, ежели не увещевать народ, как оного пастыри, от злого их начинания, то выйти из города с комиссаром Балаховцевым. В таковом случае, ежели их всех забрать под караул, то лиц церкви служения не подложить бы в волнующийся народ, обольщенный разными коварствами, сильнейшего огня и зловредному разглашению, что мы, наказуя попов, стесняем веру.
О колодниках, из приложенного господину подполковнику вашему высокопревосходительству списка, извольте видеть, коликое число оных, которые смели поднимать оружие против своей всемилостивейшей государыни, следственно они или своей изменнической волею, или обольщением, но уже были враги и злодеи отечества и долженствуют на рассмотрение предстать вашему превосходительству, то как повелеть соизволите? Всех ли их послать к вашему превосходительству?»
Тут он вспоминает перекошенные страданием лица, капельки грязного пота на иссеченной досиня коже, камеры, набитые до потолка, где умирающие лежат вповалку со здоровыми, видит перед собой всех этих вытянутых на дыбе, иссеченных плеткой, грязных, шатающихся от изнеможения людей и быстро дописывает:
«Здесь же наказывать плетьми в столь грубом, извращенном изменой народе, обольщенном обещаниями и устрашенном казнями, кажется мало, дабы прочих привесть на раскаяние, ибо по публиковании милосердной, всемогущественнейшей государыни манифеста, нет еще здесь ни единого, кто бы пришел и принес свою повинность, но паче на глазах всех жителей видна унылость, не соответствующая усердию верных рабов всемилостивейшей нашей государыни. Если кто что донес пространно и, может быть, в рассуждении данного мне от вашего высокопревосходительства ордера излишние, то усердие мое тому виной, но я вступаю в сей же час исполнить вашего высокопревосходительства повеление.
Подпоручик Г. Державин».
И аккуратно, точно в день прибытия письма, ему отвечает Бибиков. Перо человека с птичьими глазами, испуганным лицом быстро бегает по бумаге, и через четыре дня подпоручик Державин получает пакет, запечатанный черным орлом со строгой и многозначительной надписью «По секрету».
«Казань. Десятого января 1774 года.
Примечание ваше в рапорте от пятого января читал я с удовольствием и сведом по рапорту вашему о том, что в оном вы мне
сказали. А на требование ваше следующее объявить нужным почитаю. О наказании пойманных злодеев для устрашения прочих отдал я на рассмотрение господина генерал-майора Мансурова, которому предписал, чтобы некоторых по важности дела из злодеев повесить, а других пересечь, ибо всех казнить будет много, хотя они изменою и ополчением своим против войск ее императорского величества, нашей всемилостивейшей государыни, это и заслужили, поверя извергу, изменнику и злому самозванцу Пугачеву и его сообщникам. Для сведения о состоянии злодеев, сержанта Зверева, передового Нагаева, они кажутся по отметке в списке важнее других. И, ежели есть им подобные, предписал прислать сюда за крепким караулом, о чем вы, объявя сей ордер, с ним, господином генерал-майором, объясняться можете.
