Никита Сергеевич почувствовал, что возбудился. Если бы он был сейчас в семье, то его умница-жена, от одного вида которой хотелось спать у нее под боком, прочла бы ему вслух Пушкина, «Сказку о рыбаке и рыбке», и Хрущев бы успокоился, отметив про себя, что старуха из стиха уж слишком напоминает Сталина. Тот все время тоже чего-то хотел, никогда не был доволен и, наконец, умер, подавившись лишним куском…
Но жены сейчас не было под боком, а значит, нужно было приходить в себя самому.
Хрущев перевел дыхание. Заглянул в ванную и ради интереса открыл кран с водой.
Кран затрясся, заржал, как необъезженная лошадь, и начал плеваться пенистой жидкостью – сначала рыжей, потом серой и белой…
За длинным столом, на котором стояли бутылки с «Ессентуками», расположились отцы города, бледные и подавленные, не смея поднять глаз на приехавших гостей.
Докладывал первый секретарь горкома, заглядывая в бумажку, заикаясь и хрипя:
– Пятилетка для города заканчивается с хорошими результатами. Производительность труда на предприятиях возросла в среднем на 12-13 процентов. Сельхозпродукции, кормов, силоса, мясомолочной продукции в прошлом году заготовлено на 101 и 2 десятые процента. Доля сельскохозяйственного производства в частном секторе неуклонно падает… – …а по области, мне говорили, наоборот, растет, – сказал ненароком Первый секретарь и посмотрел на своего помощника.
Тот молча кивнул.
– Я могу привести более подробные цифры, – промямлил секретарь горкома.
– Не надо ничего, – нервно прервал его Хрущев.
Внутри него начала закипать лютая лава. Когда расплодились эти постные лица, эти мурлы-задницы, равнодушные ко всему, кроме личного блага? Смотришь в зал с трибуны, и взгляду отдохнуть не на ком. А ведь он помнил другие лица, особенно, в двадцатых, разгоряченные, вдохновенные. Глаза горели. Пусть от какой-то глупой завиральной идеи, цена которой – пятак в базарный день. Когда их потушили? Через десять лет, в эпоху злоупотреблений против советских и партийных кадров? Кто потушил?.. Из глубины памяти вдруг всплыло полузабытое имя – Андрей Андреевич Андреев. Вот кто был лют, как Сталин, и всегда подписывал расстрельные списки с какой-нибудь присказкой, анекдотцем, шуткой и прибауткой. Ну да, именно одутловатый Андреев и погасил. Такие людоеды, как он. А вдруг все началось еще раньше? С какого года? Может, тогда, когда в питерском зоопарке скормили зверям останки расстрелянных великих князей? А может, вообще со штурма Зимнего, который, по слухам, брали три раза? В первый раз рабочие дружины напились до такой степени в его подвалах, что пришлось вызывать доблестных кронштадтцев, которые выбили их из дворца и сами тут же напились до положенья риз. И лишь в третий раз латышские стрелки поставили жирную точку, разделавшись со всеми, кто попадал в поле зрения, потому что они в рот не брали ни капли.
Распираемый чувством беды, в которой был лично повинен, Хрущев вскочил со стула и ненароком посмотрел вверх. Оттуда, почти с потолка смотрел на него он сам, но уже с портрета, слащавый и значительно моложе оригинала.
– Это кто? – спросил Никита Сергеевич.
– Это вы… – прошептал секретарь горкома и положил под язык таблетку валидола.
– А я думал – зеркало. Кривое, как на ярман ках… – Он произнес это слово по-простонародному, с буквой «н» и машинально поправил на себе косоворотку… – Удалить живопись! – коротко распорядился Хрущев. – Вам знакомы решения ХХ съезда нашей партии?
Никто не проронил ни звука.
– Нового культа личности захотели?! – закричал он вдруг, сжимая кулаки. – Клопов в коммунизь м захотели?!.. Не будет вам культа и клопов не будет! Убрать все и повесить Ильича!.. Есть у вас Ильич?
Ответом ему было молчание могилы.
– У них даже Ленина нет, Валериан!.. – простонал Хрущев своему помощнику. – А что у них есть?!.. Есть хотя бы среди вас уполномоченный совета по делам религии?.. – добавил он вдруг почти нежно.
Кондрашов вздрогнул. Ноги его задрожали, и он не смог подняться с первого раза. Только опираясь на руку товарища, удалось встать и поглядеть в лицо Первого секретаря.
– Что у вас с левым глазом? – спросил его Хрущев.
– Нету… – пролепетал Михаил Борисович.
– На фронте?..
– В блокаду, – соврал, на всякий случай, уполномоченный.
– Ну, докладывайте, – разрешил ему ласково Никита. – Антирелигиозная пропаганда на высоте, в церкви никто не ходит, а сектанты, талмудисты и начетчики сидят по своим норам?
– Да-а, – выдавил Кондрашов.
– А нельзя ли поподробнее? – спросил Никита Сергеевич и подошел к нему вплотную. – Какие сектанты? Где сидят и с кем? Может, и церкви все закрыты? Отвечать! Смотреть мне в глаза!..
– Единственный храм в городе… закрываем.
– Значит, еще не закрыли… А зачем вам его закрывать, вы знаете?
– Знаем.
– Тогда ответьте мне, зачем? Зачем вам закрывать единственный в городе храм?.. Смотреть мне в глаза!..
Кондрашов промолчал и осмелился поглядеть на него в упор. Лучше бы и не глядел, потому что в маленьких хрущевских глазках бушевал раскаленный металл.
Первый секретарь партии попов ненавидел люто. А отчего, и сам не мог сказать. Кто-то подал ему однажды записку, что в войну нашлись батюшки, которые сотрудничали с немцами. Он слышал, будто в его родном селе поп ушел к оккупантам. И эти слухи, не совсем проверенные, только подтвердили его инстинктивное чувство – всех гнать! Гнать к чертовой бабушке!..
– Потому что для коммунизь ма нужны свободные люди, – глухо сказал Хрущев, отвечая на собственный вопрос. – А поп не только врет. Он закабаляет! Вы поняли? А рабов теперь быть не должно! Коммунизь м строят не рабы, а грамотные, начитанные и свободные советские граждане. Повторите!..
– Рабов быть не должно… – промямлил Михаил Борисович.
– Вот именно! А у вас – девица!.. – воскликнул в сердцах Никита Сергеевич.
– Нету девицы, – выдохнул уполномоченный по делам религии.
Здесь Первый секретарь не выдержал. В комнате раздался звонкий бурный шлепок, будто бы по филейной части. Все еще ниже опустили свои головы, потому что поняли – случилось ужасное.
Филейной частью было вдохновенное лицо Михаила Борисовича.
Что-то стукнуло об стол, отозвалось эхом, покатилось…
Это был левый глаз Кондрашова.
Нервно поймав его и спрятав в карман пиджака, уполномоченного прорвало. Сбиваясь и путаясь, он начал лепетать быстро-быстро:
– Да… Произошло это чудо… Позорное для коммунистов явление… Какая-то старушка сказала, что девица окаменела… Бюро обкома порекомендовало бюро горкома все это изъять и ликвидировать… А бюро горкома волынило как могло, и в итоге мы имеем ослабление работы на местах… Поставили посты, наряды и охрану… И никто не прошел. Все это подгадано к областной партийной конференции, за этим кто-то стоит, и сами они своим умом не могли бы это предпринять. Апогей явлений остался позади, и виновные понесут административную ответственность…
– Так, так… – пробормотал Хрущев, упиваясь тем, что вывел Кондрашова из себя. – А что товарищи рабочие говорят? Что говорят об этом люди интеллигентного труда?
– Ничего не говорят. Мы попросили местного архиерея вмешаться в это дело и помочь рядовым коммунистам перехватить инициативу.
– Архиерея?.. – страшно сказал Никита, не веря своим ушам.
Наступила длительная пауза. В пустой стакан залетела весенняя муха и, намочив крылышки, никак не могла из него выбраться.
Кондрашов понял, что прокололся. Причем прокололся так, что дыру эту не заштопать, не залатать.
– Где сейчас этот архиерей? – звенящим голосом спросил Первый секретарь ЦК КПСС.
На Чкалова, 84 подъехал кортеж из потертых «Побед». Словно лебединый стан подлетел и рухнул, только был он почему-то черный. Остановился у такого же черного дома, грязь перед которым хранила на себе следы многочисленных сапог и казенных ботинок…
Из головной машины выкатился уполномоченный, подбежал, суетясь и оступаясь, к средней машине.
Дверца нехотя распахнулась. Из нее медленно выполз, опершись на руку уполномоченного, Никита Сергеевич Хрущев. В левой руке он держал горшок-шляпу. Поглядел на небо, которое успело отступить и сделаться выше. Втянул ноздрями прелый воздух. Брезгливо вытер правую руку, которую он подал Михаилу Борисовичу, о плащ и неторопливо, вразвалочку пошел к дому.
Валериан Григорьевич, на всякий случай, обогнал уполномоченного, потому что почувствовал, что тот хочет оставить его на вторых ролях, а этого ни в коем случае нельзя было допустить.
…Увидев Первого секретаря ЦК КПСС, живого, злого внутри, но внешне добродушного и располагающего к себе, старший лейтенант Василий Першин, стоящий при дверях, чуть не упал. Но все же взял себя волей и отдал честь трясущейся рукой.
Хрущев, хмыкнув, также взял под несуществующий козырек и взошел на крыльцо.
