— Я упрашивал, я умолял…
— А она?
— Заскочила в лифт.
— Ну и вы б за ней.
— Я не успел.
— Досадно.
— Да. — Губы его скривились, то ли от мерзкого пойла, то ли от нахлынувших воспоминаний.
— И даже ничего вам не сказала на прощанье?
— Сказала, — уставился на меня своими прозрачными глазами. — Прокричала из лифта, что напишет обо мне.
— Где напишет? — насторожился я.
— Не знаю.
— И что же вы от меня хотите?
— Ее телефон… Адрес… Что угодно, — подобострастно осклабился, замигал. Слепая Кюхля.
— Нет.
— Но почему?
— Это дело не только деликатное, как вы абсолютно верно выразились вначале, это личное ее, Жужи, дело. Я не вправе, даже имей я такую возможность, втайне от Жужи раздавать направо и налево ее телефон. И у меня нет ее телефона, кретин! (мысленно заорал я)
— Да… Конечно, вы правы. Но она сама не понимает, чего хочет…
— Ну, — я поднялся со стула, — мне пора, извините.
— Постойте. — Он вскинул руку, чтобы меня удержать. Я ловко увернулся, шагнул в сторону. Прикоснись он ко мне — и я за себя не ручаюсь. На минуту мне показалось, что он сейчас погонится за мной, так же, как он гнался за Жужей. Или упадет на колени. Червяк.
— Я очень вас прошу… Скажите ей обо мне.
— Непременно. Прямо завтра.
— Обещаете?
— Ну да. С утречка. В девять ноль одну.
— В девять ноль одну?
— Мне пора.
— Постойте! Я вам так благодарен!
— Не стоит. Ну, всего хорошего.
— Можно я вам позвоню, узнать, как все прошло?
— Н-нет. Видите ли, это не мой телефон. И… я уезжаю. На той неделе…
— Но как же…
— Она сама вам позвонит.
— У нее нет моего номера. Постойте, я сейчас запишу…
Пока он копался в своих серовато-желтых струпьях (много, много слоев), я швырнул деньги за пиво на стойку и, не оборачиваясь, со всех ног бросился к выходу. Зыбкие силуэты прохожих, лимонные шары фонарей, влажный асфальт, жизнь.
У каждой женщины, если она собирается писать, должны быть средства и своя комната.
Вирджиния Вулф
Своя комната? Серовато-молочный знак вопроса поднимается над соседской крышей и с шумом распадается на хлопающих крыльями голубей — вот так распадаются все мои вопросы.
Своя комната — это не комната, точнее — это комната-не-комната. С подрезанными крыльями, прирученная и низведенная к слову, к человеческому языку, она напоминает (весьма отдаленно) лабиринт, или, скажем, извилистый солнечный колодец, где солнце плещется со всех сторон и где, несмотря на засилие твердых поверхностей, никогда не бывает эха. Вы вроде бы и сжаты тесным кольцом стен, но кольцом проницаемым, солнечным, так что, выходит, что вовсе вы и не сжаты — трудно быть сжатым чем-то, что без конца плещется. Все это, разумеется, неточно, говорить о своей комнате — все равно, что разглядывать схематическую карту устройства морской раковины вместо ее перламутрового содержимого. Свою комнату можно смотреть, теребить в руках, носить в кармане, скользить (по ней и вместе с нею), но не пытайтесь ни говорить ее, ни проговаривать.
И тем не менее… Из своей комнаты, в отличие от просто — комнаты, всегда видны облака и растрепанная макушка дерева (обычно ореха), и видны они через окно — небольшое и пыльное, чаще всего разбитое; своя комната достаточно просторна для того, чтобы вы прыгали в ней на кровати, но объявись вдруг гости — и она не вместит даже кончика их любопытного носа. В своей комнате сразу несколько солнц — каждое живее самого резвого солнечного зайчика. Своя комната пронизана острыми иглами горячей пыли, в ней есть что-то и от старой поблекшей брошки, и от ветреного утра на пустынном пляже.
В детстве я любила часы и увлеченно их рисовала: круглые, большеглазые и большеротые, с мясистыми и колючими, как кактус, ушами, они висели в пасмурном небе, ныряли в туман, рядком сидели на еловой ветке. А как я их раскрашивала, не щадя бумаги! Учительница рисования, прикрыв глаза рукой, жаловалась, что мои сернисто-желтые экзерсисы ее убивают (то же самое твердили учителя украинской мовы и русского яза, но совсем по другому поводу). Родители, получив к празднику очередной сюрреалистический шедевр, украдкой прятали его в кладовке, где он ядовито поблескивал между банок с помидорами и клубничным вареньем. Мой чердак, моя комната, удивительно похож на часы с кукушкой — на этот уютный механизм, где все скрипит, наливается временем, и в самый неожиданный момент вылетает с докладом полоумная птица.
Я искала себе норку, миниатюрную, кругленькую, как дырка в перчатке, с полосками солнца, поближе к небу, и тут явился он, превзойдя все мои ожидания. Впрочем, я всю жизнь мечтала о комнате с окнами на потолке — звезды, облака, то да се, ну, сами понимаете — но это уж как-нибудь потом. Это первая в моей жизни комната, где мне дозволено решительно все: кричать во сне, читать лежа, высовываться из окна, насвистывать глупые мотивчики, любить глупые фильмы, лепить на стены всякую дрянь и даже крошить в постели.
Начала я с того, что перекрасила стены в ирисовый цвет, а кровать и стулья — в сливочный. Туалетный столик в углу у окна обзавелся новыми арахисовыми ножками — на нем сейчас живописно разбросались мои рисунки и пуговицы. Одежду, за неимением шкафа, я развесила на трех гвоздях над кроватью. Бип, разглядывая мои художественные изыски, сказал, что Матисс бы от такого буйства красок застрелился и что фовисты — тушеные овощи по сравнению со мной. Иногда я действительно перебарщиваю с красками — я из тех перфекционистов, которые, привыкнув есть на завтрак булку с маком, обнаружив однажды вместо целой булки половину, не станут завтракать вообще.
На днях Бип подарил мне тонкие, бледно-лимонные простыни и наволочки, а еще теплое сливовое одеяло. «Будет не кровать, а карамель с начинкой», — заявил он. Кроме того, он приволок и повесил над столом простенькое квадратное зеркало: «Девушка без зеркала — это позор!» (упрямец все еще пытается вылепить из меня если не Мадонну с младенцем, так Данаиду, в то время как сама я — всего-навсего керамический горшочек). С зазеркальем у меня действительно сложные взаимоотношения: я до смерти боюсь не отразиться, но и отразиться тоже боюсь. Уходя, Бип посоветовал «разбавить келейные мотивы вспышкой огня» и кто знает, что было у него на уме. Решив обойтись без инфернальных эффектов, я выкрасила дверь в густой лиловый цвет.
Первое, что я вижу, открыв утром глаза, это круглые часы на потолке, похожие на огромный недозревший помидор: у них красная бархатистая мякоть, бледно-розовые цифры-семечки и плотная малахитовая кожица. Их черные стрелки всегда показывают тридцать восемь минут третьего — утра или ночи, я пока не разобралась. Часы появились здесь недавно: пока моя лиловая рапсодия подсыхала, я спала в комнате Чио, чем и воспользовались шутники снизу, бог знает как налепив их ночью на потолок.
— Почему на потолке? — спростодушничала я, увидев сюрприз.
— Музицирование, жонглирование, актерство и загадывание загадок, — отрезал Бип.
— Мы подумали, будет весело, — сказал Лева.
Посредством того же Левы выяснилось, что у часов есть имя — Дали. Так что это не они, а он.
Когда я болела, стрекот времени был для меня так же невыносим, как для тонкого музыкального слуха зычная канонада школьного оркестра «Березка», и время притушили: все мало-мальски отмеряющие секунды приспособления были сосланы в нежилую комнату на первом этаже. Коварный Бип заманивал в этот тикающий ад гостей и предлагал поделиться временем, потому как у него-де этого добра выше крыши. К вящей радости всей округи, его триумф продлился недолго: движение каждой из нескольких десятков стрелок отдавалось во мне с такой силой, словно склад бегущих взапуски секунд был в моей горячей и ноющей черепушке, а не в комнате внизу. Пришлось тикающим малышам покинуть и это неуютное пристанище. Лева усадил горемычных подкидышей в корзинку для пикников и оставил в саду под яблоней. Там их клевали наглые воробьи, там они пару веселых деньков погрелись на солнце, а потом в один дождливый присест промокли и тикать перестали.
Когда восторг от появления Дали слегка притупился, Бип притащил мне легендарный красный мяч, тот самый, из-за которого я в день приезда слетела с лестницы. Злоумышленник, оставивший этот опасный предмет на ступеньках, до сих пор ничем себя не выдал и с повинной не явился. Предполагалось, что мяч был куплен для Памелы (толстенькой мопсихи Бипа), чтобы скрасить ей одинокие часы без хозяина, но оказалось, что Памела вполне счастлива и без мяча, а злые языки добавляли, что и без хозяина. Так и вышло, что мяч, оскорбившись, завел привычку исчезать и появляться в самых неожиданных местах. Его находили в лужах и за заборами, в песочницах и почтовых ящиках, местные шавки в мельчайших деталях знали его запах и вкус. Так и тянулось — он сбегал, его возвращали.
