— И теперь он прожигает жизнь на скудную пенсию шута?
— Может, он откладывал на черный день.
— Как и вся ваша семья. Кстати, давно хотел спросить: как получилось, что он карлик? У вас в семье, кажется, все очень рослые.
— Он был слабенький с детства, и как-то раз неудачно упал. В результате — перелом шейки левого бедра и эффектная внешность на всю жизнь. Что же касается Жужи…
— Да, почему она увольняется?
— Кто знает? Чужая душа — потемки, как сказал поэт. Тем более, когда крыша поехала…
— Но она ведь как-то аргументировала это дело своим работодателям?
— О да. Стандартный набор и явно не из ее лексикона. Все эти «перспективы» и «новые горизонты» явно притянуты за уши. И вот еще что. Мне тут звонили… Из номера четвертого и пятого. Какие-то типы… Я дал им твой телефон.
— А что им нужно?
— Не знаю. Что-то темнят… может, надеются получить с тебя возмещение морального ущерба.
— Не дождутся, — ухмыльнулся я.
— Ну, а я так точно нуждаюсь в возмещении, — расплылся в улыбочке он.
— Улитка, уймись! Я же давал тебе на «непредвиденные расходы», и даже сверх того! А ты и потратился только на капуччино. И то, зная тебя… Не удивлюсь, если платила девушка.
— За кого ты меня принимаешь? — наигранное возмущение. — Обе кружки за счет заведения! Хозяин у меня в долгу. И вообще, непредвиденные расходы моральной стороны вопроса не касаются. Моральный ущерб — совсем другая петрушка. Копаться в грязном белье — удовольствие на любителя. Организм мой истощен.
Вздохнув, я полез за кошельком. Иллюзия собственной чистоты — дорогое удовольствие.
Номер пятый не замедлил объявиться. Светало. Очумело горланила какая-то птица за окном. Я посмотрел на часы — пять утра. Мобильный с неизвестным номером на экране угрожающе вибрировал и тыкался в подушку. Я почему-то сразу решил — номер пятый.
— Вы, собственно, кто? — без экивоков приступил он.
— А вы, собственно, кто? — Мне тоже палец в рот не клади, особенно на рассвете.
Пыхтение, обиженный выдох. Назвал свою фамилию.
— Бизе — как композитор?
— Безе — как белки с сахаром.
— Как поэтично. Вы француз?
— Я украинец. Вас это смущает?
— Нет, с чего бы вдруг?
Помолчали.
— Вы знаете, который час? — не вытерпел я.
— Не в том дело.
— А в чем?
Что за псих? — мелькнуло на задворках сознания. Птица продолжала горланить.
— А в том, что на днях один субъект звонил ко мне на работу — студия «Кролик и K°» — по поводу Жужи… Он дал мне ваш телефон, как заинтересованного лица. Вы ведь Евгений?
— Допустим, я.
— Тогда, возвращаясь к первому вопросу…
— К первому? А, ну да… Я Жужин друг… в некотором смысле… то есть, можно сказать, хороший знакомый… по работе.
— И что же, хороший знакомый, вы на всех сотрудников заводите личное дело?
— Н-нет.
— Вы этим по долгу службы занимаетесь или, так сказать, по велению души?
— По велению… То есть…
— Ясно. А скажите, сколько она у вас работает?
— Около месяца.
— Ага… Ну что ж, пора.
— Что «ага» и что «пора»? — Я поднялся, с силой захлопнул окно, оборвав адские птичьи трели на самой высокой ноте.
Другая пташка тем временем продолжала:
— Ничего. Вы, главное, не нервничайте.
— Я вас не понимаю… Зачем вы вообще звонили?
Оба мы психи, — мелькнуло на задворках сознания еще раз.
— А вам и не нужно понимать. Всего хорошего, хороший вы мой.
— Постойте, мне о многом нужно вас спросить. Это очень важно. Вы хорошо знаете Жужу? Не могли бы мы…
— Не могли бы. И вот еще что: на этот номер не звоните. Это не мой телефон… Все. Мне нечего больше вам сказать.
Короткие гудки. Я, конечно, сунулся по запретному номеру. Голос на том конце был сонный, злой и женский: «Нет. Здесь не живет. Выясняйте сами» — и снова гудки.
Номер четвертый заявил о себе в тот же день. Он долго и занудливо здоровался, рассыпался в извинениях и юлил, прежде чем перейти к делу. Меня не покидало ощущение, что он выдолбил в моей голове небольшое отверстие и вкрадчиво затащил туда свои влажные ворсистые телеса. Еще разговаривая с ним по телефону, я не мог отделаться от брезгливого чувства, будто говорю не с человеком, а с каким-то червяком, скользким кольчатым слизнем. Его блеющий голос старой беззубой козы, его мягкая, как размякшая в кармане конфета, повадка невероятно раздражали, и если бы меня попросили в двух словах охарактеризовать этого человека, я бы, не задумываясь, сказал: студенистый, блеющий червяк. Он сам задавал вопросы (блея и вихляя кольцами), выклянчил у меня встречу и горячо распрощался. Ощущение гадливости не покидало меня до самого вечера и еще усилилось, когда я в назначенное время оказался в пропитом, кошатиной отдающем баре на набережной. Через некоторое время явился он, и гадливость уже не знала предела. Его звали Кихленко-Гримасов — одно это двойное недоразумение вместо фамилии чего стоит! Имени не помню. Я почему-то сразу нарек его Кюхлей, хотя первоисточник ничем такого мерзкого сравнения не заслужил.
Бывает так, что телефон, словно в отместку, коверкает человеческий голос до неузнаваемости, делая скромника хамом, юную хохотушку — угрюмой чувырлой, но совсем не так было в этот раз. Этот — человек? нет, не человек, — этот несчастный, до мельчайшего кольчатого изгиба соответствовал своему голосу. Худосочный, низенький, со слипшимися и редкими, как у новорожденного, волосами, сквозь которые просвечивает то ли кожа, то ли чешуя, с лоснящимся, словно выкупанным в масле лицом, тонким скользким носом и бледными губами. Кюхлины прозрачные глаза наводили на мысль о том, что природа задумала их голубыми, что начала даже их разукрашивать, но бросила эту затею на полпути. Из телефонного разговора я понял, что он программист, и, учитывая авторитет «Флинта», я приготовился к встрече с хорошо упакованным типчиком с мобильным в каждом кармане и топорным джипом за углом. Но, однако, как я уже сказал, вид у него был в точности такой же, как и голос, — жалкий и блеющий. Засаленные джинсы, клетчатая рубашка (такие были еще у моего деда), ветровка странного желтовато-серого цвета и, несмотря на теплынь, вязаная синяя с розовым грязным помпоном шапка, которую он, остановившись у стойки рядом со мной, неуклюже стащил (и лучше б он этого не делал). Пока Кюхля радостно жал мне руку (я украдкой отер ладонь о штанину) и заказывал себе пиво, я жидко улыбался и раздумывал, как бы незаметно улизнуть. Думаю, гримаса у меня на лице была страшная, потому что он, сделав глоток и все так же улыбаясь, проблеял:
— Вам нехорошо?
Я весело замахал руками на подкатывающую тошноту: что вы, что вы! Отпивая маленькими глоточками из грязного стакана и кривясь после каждого такого глотка, словно от зубной боли, Кюхля заговорил, и говорил, должно быть, очень долго. Я старался не смотреть на него и не мог побороть соблазна, как не может оторвать взгляд от гомункулуса в пробирке посетитель кунсткамеры. Его слова летели мимо меня, и потому я очень удивился, когда вдруг понял, что Кюхля пытается окольными путями выманить у меня рабочий адрес и телефон и нащупывает, мучительно нащупывает своим кольчатым хвостом Жужу. От него несло потом, старой одеждой, еще чем-то сальным и заскорузлым — не будучи чувствительным к запахам, я с удивлением подмечал все эти детали. Зачем ему Жужа? Старые счеты? Досужее любопытство? Не похоже. И тут все разъяснилось.
— Я вижу, вы мне не доверяете.
— Ну что вы…
— Вас можно понять. Но, видите ли, в чем дело… Это очень деликатный вопрос.
— Можете полностью на меня положиться.
— Мы — я и Жужа — любим друг друга, — расплылся в улыбке, глотнул, поморщился. Мне захотелось его растоптать, и только бесконечная, мучительная гадливость меня останавливала.
— Да. Это началось уже давно, еще когда она работала у нас. Мы сразу поняли, что созданы друг для друга. Вы верите в любовь с первого взгляда? Нет? А я верю. О, вы себе представить не можете…
— И вы, значит, с тех самых пор встречаетесь?
— Мг-м… Как бы вам сказать… Нет, не то чтобы встречаемся. Жужа, знаете, очень ранимое существо. И очень меня любит… И не может просто так открыть свои чувства…
— Встречаетесь или нет?
— Вам не понять. Она меня любит, кому как не мне об этом знать. Я очень долго и осторожно за ней ухаживал. Видели бы вы, какая она была в самом начале…
— Представляю. И что же произошло?
— Она вдруг, с бухты-барахты, уволилась.
— Да что вы говорите!
— Да. Это было как… как гром средь ясного неба. Я очень поздно об этом узнал, в последний день, она уже вышла в коридор. Побежал за ней к лифту…
— Действительно, поздновато.
Блеянье, крики, скользкий Кюхля в коридоре перед лифтом — меня передернуло. Глинистый комок в горле заворочался, как живой.
