Марси позвонила в двенадцать ночи.
— Последние известия сообщили, что во время твоего марша Никсон смотрел футбол, — проинформировала она меня. В данный момент это не имело ни малейшего значения.
— В моем чертовом доме совершенно пусто, — ответил я ей.
— Осталась всего одна неделя…
— Этим дурацким разлукам пора положить конец.
— Так и будет. Через семь дней.
Традиция в моем семействе заменяет любовь. Мы не излучаем взаимную симпатию. Вместо этого мы участвуем в клановых мероприятиях, свидетельствующих о нашей верности роду. Отмечается четыре ежегодных праздника — Рождество, Пасха, День Благодарения. И, наконец, священный осенний ритуал — Страстной Уикенд. Последнее торжество представляет собой нечто вроде морального Армагеддона, когда мировое Добро сражается с мировым Злом, Свет противостоит Тьме. Иными словами, это Матч. Славный Гарвард против Йеля.
Это время смеяться и время плакать. Но более всего, это время орать, вопить, вести себя подобно взбесившимся подросткам и выпивать.
Однако в нашем семействе празднование проходит несколько более спокойно. В то время, как некоторые выпускники Гарварда перед решающей игрой устраивают пикник прямо на парковках и запивают бутерброды «Кровавой Мэри», Барретты предпочитают принимать гарвардские спортивные события в неразбавленном виде.
Когда я был совсем маленьким, отец водил меня с собой на все матчи. Он объяснял мне все до мельчайших подробностей. В десять лет я уже разбирался в самых экзотических сигналах судьи. Более того, я научился подбадривать игроков. Отец никогда не вопил. Когда гарвардская сборная играла хорошо, он тихонько, как бы про себя, произносил: «Молодцы», «Здорово» или еще что-нибудь в этом роде. А когда случалось, что наши гладиаторы оказывались не на высоте, например, когда мы проигрывали с разгромным счетом, он комментировал это так: «Печально».
Отец был классным спортсменом. Он был членом гарвардской команды по академической гребле на гоночных одиночках. Он носил почетный галстук с черными и малиновыми полосками, подтверждавший его право на почетный знак «Г» (Гарвард). Что также давало ему преимущественное право на приобретение лучших мест на стадионе по правую руку от президента университета.
Время не затмило и не изменило ритуалы встреч Гарвард — Йель. Изменился лишь мой статус. Я теперь тоже имею знак «Г» (по хоккею). И собственное право на приобретение билетов на лучшие места. Теоретически, я мог бы взять с собой своего сына и объяснить ему значение слова «пенальти».
И все же, за исключением того времени, когда я учился в колледже, а затем женился, я всегда посещал матч Гарвард — Йель вместе с отцом. Мама — единственный случай самоуправства за всю ее жизнь — еще много лет назад отказалась от присутствия на этой церемонии. «Я в этом футболе ничего не понимаю, — заявила она отцу, — и у меня мерзнут ноги».
Когда матч проводится в Кембридже, мы обедаем в почтенном бостонском заведении — кафе «Локе-обер». А если он происходит в Нью-Хейвене, отец предпочитает ресторан «Кейси» — мишуры меньше, а кухня лучше. Нынче мы пришли именно сюда — после того, как явились свидетелями поражения нашей альма-матер со счетом 7:0. Игра шла словно в каком-то летаргическом сне, и поэтому разговор о футболе не клеился. Что оставляло возможность появления неспортивной тематики. Я твердо решил не упоминать о Марси.
— Печально, — сказал отец.
— Но ведь это всего лишь футбол, — ответил я, повинуясь своему привычному рефлексу неизменно занимать позицию, противоположную отцовской.
— Я ожидал от них большего, — сказал отец.
— Гарвард силен своей защитой, — заметил я.
— Да. Возможно, ты прав.
Мы заказали омаров. Требуется время, чтобы их приготовить, особенно, когда в ресторане столько народу. Зал был битком набит подвыпившими йельцами. Бульдогами, лающими победные песни и гимны, прославляющие героические подвиги с футбольным мячом. Впрочем, наш столик находился в относительно тихом месте, и мы могли слышать друг друга. При наличии темы для диалога.
— Как дела? — спросил отец.
— Все так же, — отвечал я. (Что едва ли способствовало обмену мнениями.)
— Ты где-нибудь бываешь? — Отец явно пытался выказать интерес.
— Иногда.
— Хорошо.
Я чувствовал, что сегодня отец меньше уверен в себе, чем в прошлом году. И меньше, чем весной за обедом в Нью-Йорке.
— Оливер, — произнес он тоном, предвещавшим важные сообщения, — могу ли я поговорить с тобой на личные темы?
Неужели это серьезно?
— Разумеется, — сказал я.
— Я хотел бы поговорить с тобой о будущем.
— Вы имеете в виду мое будущее, сэр? — спросил я, мысленно приказав своему отряду занять оборонительные позиции.
— Не только твое. Будущее нашей семьи.
Уж не заболел ли кто-нибудь из родителей? — мелькнуло у меня в голове. С них станется объявить мне об этом таким бесстрастным тоном. А может, даже отправить мне письмо. (Мать наверняка именно так бы и поступила.)
— Мне шестьдесят пять лет, — сказал отец.
— Будет только в марте, — возразил я. Моя точность должна была свидетельствовать о некоторой причастности к семейным делам.
— И тем не менее, я должен поступать так, как если бы мне уже исполнилось шестьдесят пять.
Что сие означает?
— Согласно уставу нашей фирмы…
Как только он завел эту песню, я сразу же отключился. Ибо я слышал проповедь с точно таким же текстом по тому же случаю ровно год назад. Я знал, о чем пойдет речь.
Единственное отличие состояло в режиссуре. В прошлом году, после длительных разговоров о футбольном матче, мы с ним отправились в Бостон в его излюбленный ресторан. Отец поставил машину на Стейт-стрит, прямо у дверей своей конторы — единственного заведения, на вывеске которого значилась наша фамилия: «Барретт, Уорд и Сеймур. Инвестиционный банк».
Когда мы шли к ресторану, отец показал на темные окна верхнего этажа и заметил:
— Вечером тут очень тихо, правда?
— В твоем кабинете всегда тихо, отец, — сказал я.
— Как в эпицентре урагана.
— Но ведь тебе это нравится.
— Да, Оливер, мне это нравится.
Конечно, дело не в деньгах. И не во власти, связанной с размещением огромных средств в каких-либо городах, предприятиях или корпорациях. Нравилось ему скорее сознание своей ответственности. Если для его характеристики можно употребить это слово, я сказал бы, что ключевое слово моего отца именно Ответственность. Ответственность за фабрики, положившие начало фирме, за саму Фирму, за Священный Оплот Морали — Гарвард. И, конечно, за Семью.
«Мне шестьдесят четыре года», — провозгласил отец в тот вечер в Бостоне после матча Гарвард — Йель.
«Исполнится в марте будущего года», — сказал я тогда, давая понять, что помню об его дне рождения.
— … и согласно уставу, я должен уйти в отставку в возрасте шестидесяти восьми лет.
Наступила пауза. Мы шли по тихим улицам деловой части Бостона.
— Нам надо непременно поговорить, Оливер.
— О чем?
— О том, кто займет мое место в качестве старшего партнера.
— Мистер Сеймур, — рискнул предположить я. В конце концов, и бланки и вывеска на дверях подтверждали наличие еще двоих партнеров.
— Сеймур и его семья владеют двенадцатью процентами акций, а Уорд — десятью, — сказал отец.
Протокол подтвердит, что я не домогался этих подробностей.
— У тети Эллен имеется еще несколько символических акций, которыми от ее имени распоряжаюсь я. — Отец глубоко вздохнул и продолжал: — Все остальное принадлежит нам…
Я хотел возразить. И тем помешать ему закончить свою мысль.
— … и в конечном счете тебе.
Мне ужасно хотелось переменить тему, но я слишком хорошо понимал, сколь сильные эмоции вкладывает отец в свои слова. Он явно тщательнейшим образом готовился к этому моменту.
— Все равно, разве Сеймур не может стать старшим партнером?
— Может. Но лишь в том случае, если никто не возьмет на себя… прямой ответственности за все интересы Барреттов.
— Допустим, он всё же станет старшим партнером. — Намек на то, что, допустим, я таковым не стану.
— Тогда, согласно уставу, он может выкупить наши акции. — Отец помедлил. — Но в этом случае положение не может оставаться прежним.
Последняя фраза не была логическим продолжением его мысли. Она была мольбой.
— Сэр? — спросил я.
— Речь идет о будущем семьи.
Он знал, что я его понял. Он знал, что я знаю, почему мы шли таким медленным шагом. Но расстояние было слишком коротко, чтобы исчерпать тему. Мы уже добрались до кафе «Локе-Обер».
И прежде чем туда войти, отец успел добавить всего лишь одну фразу:
— Подумай об этом.
И хотя я утвердительно кивнул, я знал, что думать об этом не намерен.
