– А чего их водить? – с рыданиями в голосе вдруг спросил Петрушкин. – Данилу и Акима – чего водить по аду? Лешу с Алиной? Чем их пугать? Они такое видели… Я на то только надеюсь, что Данилка с Акимом не поняли ничего.
– Ты же говорил, что Аким на Кулика с мечом бросился. Значит, понял… – странно и торжественно сказала жена.
– Да… – сказал Петрушкин и глаза его гордо сверкнули. – Понял внучок. Был бы он постарше – посмотрел бы я на этого Тимура. Соскребали бы Кулика с этих камней…
– Надо сходить в церковь… – сказала жена. – Заказать молебен за упокой.
– Никуда я не пойду… – угрюмо ответил Петрушкин. – Почему он их не уберег? Что он хотел нам вот так объяснить? Ты, что ли, как-то не так жила? Или я? Ну так нам бы и объяснял. Дети при чем? Внуки при чем?
– Ты вот этому Тимуру простил, а Богу простить не можешь… – медленно проговорила жена. – Баба Зоя говорит, что надо ждать смерть, как невесту… еще она говорит: важно, чтобы в момент смерти человек не был один. А они были вместе.
– Что ты говоришь?… Что ты говоришь?.. – сквозь слезы забормотал Петрушкин. Он разом ослаб.
– Зато мы теперь одни… – сказал он.
– Я так и сказала бабе Зое… – кивнула жена.
– А она?
– А она говорит: что ты, да ведь с тобою Господь… Что ты все плачешь? Детей дал Господь, умирая, они возвращаются к отцу своему… Говорит, им там хорошо. Мол, молитесь о них: когда вы молитесь о них, вы соединяетесь с ними. Говорит: «Это только вам, дуракам неверующим, смерть страшна. А верующему, да кто праведно прожил, смерть радостна»…
– Так что же мне теперь, этому Тимуру, может, еще и спасибо сказать? – задыхаясь от слез, проговорил Петрушкин.
– Я так же спросила бабу Зою. А она говорит: «надо молиться о его душе».
– Ишь ты… – сказал Петрушкин, пытаясь совладать с собой. – на все у них есть ответ. Не интересует меня его душа. Не человек он. Ему только если ногу прищемит, он боль почувствует. Это вот мы с тобой здесь на стенки лезем. А он, думаю, лежит на своей тюремной койке и думает, что же у него будет на ужин.
– Вот и надо молиться о его душе, чтобы он понял, что совершил, ужаснулся и раскаялся… – ответила жена.
– А мне-то что с его раскаяния? – как-то даже удивился Петрушкин. – Я понимаю – этим может, он спасет свою душу. Но меня-то спасение его души не интересует. Совершенно, ни капельки! И то, что он будет гореть в Аду, меня не интересует – мне надо, чтобы он здесь, на Земле, свое получил!
Он побелел. Глаза его зло сверкали.
– А ты спроси себя – станет тебе легче? Вот дадут тебе его щипцами рвать на куски – полегчает тебе? – спросила жена.
Петрушкин подумал.
– Да! – твердо сказал он. – Полегчает. Может, потом я и понял бы, что делаю что-то не то, но поначалу мне бы сильно полегчало. Да и он, думаю, намного быстрее раскаялся бы в том, что сотворил.
– Ненависть сожжет нас… – сказала она.
– Горе нас сожжет… – возразил он. – А ненависть прибавляет сил.
– Где же прибавляет? – усмехнулась она. – Думаешь, я не вижу, как ты таблетки глотаешь?
– А ты? – спросил он. – Думаешь, я не вижу твоих таблеток? Что-то не помогают тебе проповеди бабы Зои…
– Так я же тоже комсомолка и атеистка… – сказала она. – Легко ли привыкнуть к тому, что надо радоваться, а не горевать?
Они помолчали.
– Баба Зоя еще сказала, что если у родителей умирает ребенок, то у них появляется молитвенник в раю, и когда родители придут к воротам рая, то дети будут молиться за них.
– То есть, у нас теперь там есть блат? – мрачно спросил Петрушкин.
– Думай, что говоришь! – хлопнула его по плечу жена.
– А что теперь? – устало сказал он. – Думай-не думай, говори-не говори – все одно.
Они замолчали. Слезы катились у обоих из глаз.
– За что сидишь? – спросил Бесчетнов стоявшего перед ним пацана, одного из тех, кому предстояло получать паспорт. Пацан был одет в серое, брит наголо, лицо имел насупленное. Это был злой зверек, ненавидевший все вокруг, и Бесчетнова в том числе. «встретил бы он меня в городе – зубами бы порвал…» – подумал Бесчетнов.
– Старика убил… – нехотя, сквозь зубы, ответил пацан.
Бесчетнов, хоть и знал, что это не институт благородных девиц, все же оторопел.
– За что? – спросил он. – он меня оскорбил… – ответил пацан, не глядя Бесчетнову в глаза. Эта привычка – смотреть при разговоре в сторону – была здесь у всех «зэчат».
– А кто у тебя на воле?
– Бабушка.
– А мать?
– Нету…
Бесчетнов смотрел на него, думая, что еще спросить. Ничего не придумывалось. «да и хрен с ним!» – подумал Бесчетнов.
В актовом зале колонии для несовершеннолетних преступников сидело еще три десятка таких же, как этот – в сером, бритых наголо. Различались лишь глаза и иногда лица: одни были злые, другие – затравленные. Бесчетнов подумал, что, может, у тех, с затравленными лицами, история другая.
– Как зовут? – спросил он другого «именинника».
– Александр… – ответил тот. Он приходился Бесчетнову по грудь и похож был на собачонку-дворняжку.
– За что сидишь?
Паренек помялся, но, видать, им велели отвечать на все вопросы журналистов.
– Изнасилование… – сказал он.
– Кого же ты изнасиловал? – спросил удивленный Бесчетнов, на взгляд которого этого «насильника» должна была отправить в нокаут любая девчонка старше двенадцати лет.
– Пацана… – нехотя проговорил зэчонок.
«Твою мать!» – ошарашенно подумал Бесчетнов.
– А сколько ему было лет?
– Восемь…
Всякое желание разговаривать пропало у Бесчетнова.
– Ну ты хоть понимаешь, что ты урод? – спросил он зэчонка. Тот уставился куда-то в угол. Бесчетнов отошел от него.
Через несколько минут, поговорив с третьим «виновником торжества», он подошел к Коржавину.
– Ну как? – спросил Коржавин.
– Куда ты меня притащил? – с укоризной спросил Бесчетнов. – Один убил старика, другой изнасиловал пацана. У третьего – кража, угон, разбой, но после первых двух я его чуть не расцеловал. Это не тюрьма, это вольер.
Коржавин засмеялся в усы – ему доставляло известное удовольствие «потчевать» журналистов такими вот персонажами.
– Какая страна – такой и Диснейленд! – сказал Коржавин. – А ты где видел другую тюрьму?
– Да я думал – так, воришки. А у них у половины, как я понял, руки по локоть в крови! – сказал Бесчетнов.
– Воришки кончились… – сказал Коржавин. – Сейчас если воруют, так и убивают. Или если убивают, так и воруют. За шоколадку убьют. Коммерческий киоск будут грабить, так потом вместе с киоскершей и подожгут.
– Иди ты к черту! – в сердцах сказал Бесчетнов. – У меня жена беременна, я должен излучать позитив.
Коржавин захохотал.
– Вон того не узнаешь? – спросил он, кивком головы указывая на паренька. Паренек был как все – губастый, ушастый.
Бесчетнов пригляделся, но потом все равно мотнул головой отрицательно – не узнаю.
– Что ж ты так, ты же про него писал! – поддел его Коржавин – Это же Денис Гатурбаев…
Бесчетнов тут же вспомнил – прошлой осенью Гатурбаев убил ножом учительницу на уроке, который она решила провести на природе – рассказывала детишкам про деревья, почему желтеют листья. Когда его спросил, зачем, он пояснил, что, мол, видел недавно фильм, и там главный герой убивал людей, всаживая им с разбегу нож в спину – вот и он хотел попробовать.
– Не признал… – сказал Бесчетнов. – Они здесь все на одно лицо.
Все, однажды узнанное о Гатурбаеве, тут же всплыло у него в голове. Гатурбаев был из школы-интерната для глухих и слабослышащих. Родители его пропали давно. Убитая им учительница ничего, кроме добра, Гатурбаеву не делала – даже брала к себе на выходные, чтобы, говорила, ребенок дома побыл. Гатурбаев пригрозил одноклассникам тем же ножом, которым убил учительницу, и они молчали. Даже когда начались поиски – молчали. А Гатурбаев, вспомнил Бесчетнов, еще и помогал искать, делал озабоченный вид, заглядывал родственникам убитой им учительницы в глаза.
– Ребятки и зверятки… – тяжело проговорил Бесчетнов.
– А вон тот… – указал Коржавин, – это Калманкин, из Юбилейного парка. Дружку его не повезло – ему на момент убийств было семнадцать, и он во взрослой зоне. А Калманкин – вот он.
Бесчетнов уставился на Калманкина. Он вдруг понял, что если отведет от него глаза, то и не узнает потом. «Что в них не так? Глаза пустые… – догадался Бесчетнов. – А без глаз лицо не лицо, а маска».
– А ты не знаешь, чем кончилась история с подписями? – спросил Коржавин.
Матери убитых Калманкиным и его дружком девчонок какое-то время назад собирали подписи под письмом к президенту – требовали ужесточить наказание для несовершеннолетних, а если надо – и казнить. Под письмом подписывались целыми школами.
– Матери собрали 15 тысяч подписей… – сказал Бесчетнов. – Письмо отослали президенту, там оно и пропало. Мы же чистенькими хотим быть. Нас же в Европе не поймут.
