— Возьми назад! Возьми его назад, грязный урод!
2
С самого детства каждую осень он смотрел, как птицы — вот хитрюги! — летят на юг, а в тот октябрь и сам последовал за ними. Через границу, к теплу и свету. Прямо как его дядья, обожающие Майами и нью-йоркские курорты в Катскиллских горах; да и как тетушки, которых манят и влекут к себе кудесники-врачи из клиники Мэйо[99].
Нью-Йорк, Нью-Йорк! Лишь он всегда был нашей подлинной столицей. Что там какая-то Оттава или Квебек-Сити! Мелкие городишки, куда приходится наезжать, когда надо дать на лапу правительственному гою за какой-нибудь контракт или разрешение на строительство. Те места, откуда исходят чиновничьи распоряжения, а вовсе не те, где бурлит настоящая жизнь. Ах, Нью-Йорк! В Монреале между Парк-авеню и Мейн нет ни одной табачной лавки, где заодно не торговали бы нью-йоркскими газетами: «Ньюс», «Миррор», «Дейли рейсинг форм»… А там Эд Салливэн, Багз Бэер и Дэн Паркер! Комиксы про Гампсов и про «Улыбчивого Джека». Дороти Дикс, Гедда Хоппер… Но превыше всех — Уолтер Уинчелл[100].
Во время войны Джейк был мальчишкой-несмышленышем. Что он запомнил? Ну разве что плакат на стене заведения Танского «Сигары & Воды», предупреждавший, что СТЕНЫ ИМЕЮТ УШИ и ВРАГ НЕ ДРЕМЛЕТ. Запомнились папа и мама, дядья и тетки, в пятницу вечером щелкавшие орешки, с нетерпением ожидая, когда же Соединенные Штаты в лице двух несравненных колоссов, доблестных витязей — Франклина Рузвельта и Уолтера Уинчелла — прекратят болтать чушь и наконец сподобятся вступить в войну. Британцами все восхищались: те были молодцы, истинные храбрецы, но гораздо больше надежд возлагалось на морскую пехоту США. Легко было представить, как мужчины, похожие на Джона Уэйна, Кларка Гейбла и Роберта Тейлора, оставят мокрое место от немецких танковых дивизий, тогда как Ноэль Кауард, Лоуренс Оливье и те другие, чьи лица мелькали в потоке британских военных фильмов, все выглядели как-то неуверенно, слишком уж по-человечески уязвимо. Как с тобой и со мной, с ними мог случиться сердечный приступ, могли завестись какие-нибудь полипы в прямой кишке, могли связаться с дурной компанией дети. Но Уинчелл? Изумительный Уолтер? Что вы! Его никакая напасть не возьмет! Там, у себя на Манхэттене, он всегда готов осыпать похвалами лучших из лучших — вечер за вечером, невзирая на национальность, цвет кожи и политические пристрастия. Уолтер Уинчелл разъезжает там на радиофицированном полицейском автомобиле и, бдительно поглядывая из-под широкополой шляпы, разоблачает «америка-фёрстеров», задает перцу противникам Рузвельта и мочит злодеев и юдофобов прямо в их норах. Кому же, как не славному У.У., рассказать всем мистерам и миссис в Америке, всем самолетам в небе и кораблям в море о том, какую страшную, неравную борьбу ведут евреи? Рассказать про Барни Росса; про Ирвинга Берлина и Эдди Кантора[101], столь бескорыстно расточающих свое время, силы и талант. Да и про то, что стрелком на первом самолете, потопившем японский корабль, летел еврейский мальчик — достаточно хороший мальчик, чтобы умереть за свою страну, но недостаточно хороший, чтобы быть принятым в некоторые клубы, названия которых У.У. может и огласить.
Нью-Йорк это марка, знак высшего качества. Оттуда прибыли в Монреаль Дженни Гольдштейн и Аарон Лебедефф[102]. Когда история «Эйби и его Ирландской Розы»[103] попала наконец на сцену монреальского «Театра Его Величества» и дядья с тетками ходили туда ее смотреть (да не раз, а целых два раза), на рекламных плакатах в виде гарантии значилось: ПОСТАВЛЕНО В НЬЮ-ЙОРКЕ. В благословенном Нью-Йорке, где Бернард Барух, сидя на парковой скамеечке, давал советы президентам и премьер-министрам, когда им дешево покупать и когда продавать подороже. Где мэр Ла-Гуардия таки был способен вставить словечко на идише! Где у Джейка есть даже троюродные братья — то ли на Деланси-стрит, то ли в Браунсвилле. Где записывал свои пластинки уморительный Мики Катц. Откуда прилетал Пьер Ван Паассен, чтобы, требуя пожертвований, повергать в слезы заполонившую проходы толпу слушателей рассказами о том, как Хагана[104] сражается в пустыне с Роммелем: иногда люди по нескольку дней не получают воды, так что порой им приходится пить собственную мочу.
— Он что, серьезно? Они там ссаку пьют?
— Ш-ш. Тише.
— Ты лучше подумай, — (это уже мать шепчет Джейку в другое ухо), — нет, только представь, что за удивительное создание человек!
Туда ведь и отец Джейка ездил; интересные делал там заготовки. Всего пятьдесят центов, и прямо при тебе печатают газетную страницу, а на ней аршинным шрифтом: РИТА ХЕЙВОРТ БРОСАЕТ АЛИ ХАНА[105] РАДИ ИЗЗИ ХЕРША!
Оттуда он привозил порошок, от которого жертва розыгрыша начинает чесаться, привозил всякие фальшивые чернильные пятна и забавные визитные карточки, которые раздавал на свадьбе Рифки:
ИНСТРУМЕНТ КЕЛЛИ[106] РАБОТАЕТ.
А ТВОЙ?
Оказаться в Америке это был шанс увидеть цвет бейсбольной команды «Монреаль ройалз» (Дюка Снайдера, Карла Фурийо, Джека Робинсона и Роя Кампанеллу) на знаменитом нью-йоркском стадионе «Эббетс филд». Кроме того, Америка это «Партизан ревью», «ПМ» и «Нью рипаблик»[107] — издания, благодаря которым он обрел внутреннюю свободу: однажды в университете до него вдруг дошло, что он не обязательно чокнутый. Есть и другие, и даже очень многие, кто читает то же, что и он, так же думает и чувствует, и эти другие почему-то в основном обретаются в Нью-Йорке. На улицах Манхэттена можно будет их увидеть, родных как братья, может удастся с кем-то даже познакомиться, запросто поговорить…
Пакуя чемоданы, он обещал матери, что да, да, обязательно — будет писать раз в неделю, отец пусть не волнуется, он постарается найти работу, а сам уже, мысленно сидя в баре гостиницы «Алгонкин»[108], беседовал о Кафке с очаровательной девушкой в кашемировом свитере… тут подходит мужик с поблескивающей лысиной, садится рядом и говорит:
— Извините, случайно подслушал. Надо же! Вы старику просто открыли его усталые глаза! И я подумал: может, вы это оформите в виде эссе и мы его напечатаем?
— Мы — это кто? — холодно переспрашивает Джейк.
— Ах, простите! Меня зовут Эд. Эдмунд Уилсон. — (Или он прямо сразу скажет «Зайчик»?)[109]
Кстати, я хотел бы вас тут кое-кому представить. Вот Дороти… а вот, знакомьтесь, Гарольд, а того, с усами, мы зовем Си Джей… а вон тот — Э.Б.[110].
Или вот он заходит пропустить стаканчик в бар Джека Демпси[111]. Там молодой итальянистый крепыш вдруг ни с того ни с сего пихает его — «подвинься, Мойша!», а Джейк ему ка-ак выдаст свой коронный хук левой (знаменитый «удар кувалдой Херша», одно упоминание о котором повергает в трепет чемпионов)… Тот, конечно, вырубается, чем несказанно огорчает спутника — мужчину средних лет, который склоняется над ним, трясет: «Роки, ну скажи что-нибудь! Какой кошмар, боже мой, вы сломали ему челюсть! Ему же завтра вечером драться с Зейлом на ринге в Мэдисон-сквер-гардене![112] Что же мне теперь делать?»
Встав вместе с птицами (теми самыми, перелетными), Джейк поспешил на ранний утренний поезд, про себя думая: нет! никуда он не уезжает, он просто поселяется в свой настоящий духовный дом.
Он будет есть латкес[113] (или сырники, или чем там еще знаменито заведение «У Линди») и вдруг прочтет, что его опять похвалил У.У., а за ним и Леонард Лайонс; а тут уже и Лорен Бэколл на подходе — садится к нему за столик, картинно закидывает ногу на ногу, чарует, пытаясь заманить в свой номер люкс: конечно, в ход идут любые средства, лишь бы заставить Джейкоба Херша поставить для нее фильм.
— Простите, — вежливо, но холодно говорит ей Джейк, — но я не могу так поступить с Боуги[114].
Или… Несмотря на то что только позавчера он провел двенадцать иннингов в открывающей серию игре (позволив себе всего два неточных удара), Лео Дуркоша окидывает взором занятые базы и, дождавшись, когда подойдет Мики Мантл, только что добывший команде очко, от имени всей команды просит Джейка снова с ними сыграть. Джейк в ответ:
— Только при условии.
— Каком?
— Вам придется сказать Бранчу[115], что я требую, чтобы он дал возможность выступать в высшей лиге спортсменам-неграм.
В десять часов, когда подъезжали к границе, новейшая итальянская кинодива, такая красотка, что до нее как до луны даже Лоллобриджиде, начала помаленьку раздеваться у Джейка в пентхаусе. Как они меня все достали, — думал при этом он. Вжик-вжик. Шелест спадающего шелка. Долго спадает, каскадами. Звяк! — расстегнут пояс с резинками. Щелк! — это застежка бюстгальтера. Быстро глянув вниз, Джейк обнаружил, что брюки между ног вздыбились этаким вигвамчиком; торопливо прикрыл неприличие журналом «Лук» со статьей Нормана Винсента Пила[116], кашлянул, закурил сигарету и тут же испуганно дернулся: кто-то пальцами постукивал по плечу.
