Безделица, но впоследствии я никак не могла забыть этот носок, лежавший в его заднем кармане там, в незнакомом странном месте, на восточном выезде из города, в районе вьетнамских трущоб, неподалеку от массажного кабинета; никто из нас толком не знал этой части города, но все мы вдруг оказались здесь вместе, и это было странно, потому что у меня все еще сохранялось ощущение, будто мы с ним по-прежнему пара. Мы были парой долгое время, и я невольно подумала обо всех его других носках, затвердевших от высохшего пота, протершихся до прозрачности на ступне, которые вечно повсюду подбирала, где бы мы ни жили, а потом – о его ступнях, обтянутых этими носками, о том, как кожа просвечивала сквозь них на пятках, где ткань протерлась; как он читал, лежа в постели на спине, скрестив щиколотки так, что кончики пальцев указывали в разные углы комнаты; как он потом поворачивался на бок, сложив ступни словно половинки какого-то плода; как, продолжая читать, протягивал руку, стаскивал носки и, словно мягкие мячики, бросал их на пол, а потом снова протягивал руку и проводил между пальцами ног, не переставая читать; иногда он рассказывал мне о том, что читает и о чем думает, а иногда даже не отдавал себе отчета, в комнате ли я или меня здесь нет.
Я никак не могла отделаться от этих воспоминаний даже после того, как они уехали, и нашла еще несколько вещей, забытых ими, вернее, его женой, она оставила их в кармане моего жакета: красная расческа, красная помада и флакон с пилюлями. Сначала эти предметы кучкой стояли на одном кухонном столе, потом на другом, я все собиралась отослать их ей, потому что лекарство, думала я, может быть ей необходимо, но все забывала спросить об этом, пока в конце концов не убрала все в ящик, чтобы отдать ей, когда они приедут в следующий раз. Ждать оставалось недолго, к тому же мне очень надоело думать об этом.
Вернувшись в город, она бо́льшую часть времени проводит одна в большой квартире, которая ей не принадлежит, хотя в то же время она не может назвать ее незнакомой.
Она проводит дни наедине с собой, пытаясь работать, и иногда, поднимая голову от стола, с тревогой думает о том, как ей найти себе жилье, потому что не сможет оставаться в этой квартире, когда лето кончится. Затем, на исходе дня, она начинает думать, что нужно кому-нибудь позвонить.
Она очень внимательно за всем наблюдает: за собой, за этой квартирой, за тем, что происходит за окном, за погодой.
В один из дней разражается гроза, улицу озаряет темно-желтый и зеленый свет, в глубине парка – черно. Она смотрит в глубь парковой аллеи и видит, как пена, вымытая дождем из канав, течет по бетонной дорожке. Потом наступает жутко ветреный день.
Она стоит возле двери, следя за головкой дверной ручки. Медная головка поворачивается сама собой, почти незаметно, туда-сюда, потом покачивается. Она настораживается, потом слышит, как за дверью шаркают чьи-то ноги, кто-то водит тряпкой по поверхности двери с другой стороны, слышатся еще какие-то тихие звуки, и минуту спустя она понимает, что это привратник протирает дверь снаружи. Но она не уходит, пока ручка не перестает двигаться.
Она часто смотрит на часы, чтобы узнать точное время, минут десять спустя смотрит опять, хотя ей нет никакой нужды знать точное время. И еще она всегда внимательно следит за своим самочувствием: вот ею овладевает беспокойство, а через десять минут – злость. Ей до смерти надоело знать, что она ощущает в каждый данный момент, но она не может остановиться, как будто, если она прекратит фиксировать свое состояние больше, чем на минуту, то исчезнет – затеряется.
Из кухни льется яркий свет. Она его не включала. Свет проникает сквозь открытое окно (на дворе – конец лета). Утро.
В другой день, спозаранку, низкое еще солнце освещает парк на другой стороне улицы, его ближнюю границу, так что один голый ствол и листва, обращенная к улице, оказываются выбелены солнечным светом, словно кто-то швырнул на них пригоршню серой пыли. А позади них – тьма.
Пока она стоит перед окном, глядя на парк, домашние растения на подоконнике роняют несколько листьев.
Она понимает, что если будет говорить по телефону, то выдаст голосом нечто, чего никто слушать не захочет. И ей будет трудно заставить кого-либо слушать.
Посреди случайных звуков, доносящихся со двора (вечером она рассортирует их: звон посуды, бренчание электрогитары, женский смех, шум спускаемой в туалете воды, бормотание телевизора, плеск воды, бегущей из крана), вдруг начинается ссора между мужчиной и его матерью (он кричит низким голосом: «Мама!»).
Сейчас, вернувшись после нескольких лет отсутствия, она думает, что в этом месте жить не так просто.
Она много смотрит телевизор, даже притом что ей там мало что нравится и трудно сосредоточиться на картинке. Смотрит что угодно, лишь бы изображение было четким, пусть то, что показывают, и отвратительно. В один из вечеров она часа два наблюдает за одним и тем же лицом в кинофильме и чувствует, что ее собственное лицо изменилось. На следующий день вечером, в тот же час, она не смотрит телевизор и думает: час, может быть, и тот же самый, но день другой.
Позднее, когда она составляет список и подсчитывает признаки тревоги, минимум два из них ассоциируются у нее с телевизором.
Но вот откладывать больше нельзя. Она должна выйти и поискать себе жилье. Ей не хочется этого делать, потому что не хочется признаваться самой себе в том, что ей действительно негде жить. Она предпочла бы ничего не предпринимать для решения этой проблемы, а целый день оставаться дома.
Несколько раз она все же ходит смотреть квартиры. Много платить она не может себе позволить, поэтому смотрит только самые дешевые квартиры. Одна из них расположена над кондитерской лавкой, другая – над итальянским мужским развлекательным клубом. Третья из тех, что ей показывают, – это просто пустая скорлупа с огромной дырой в полу задней комнаты, а сад перед домом сплошь зарос ежевикой. Агент по продаже недвижимости извиняется перед ней.
Она рада, что уже слишком поздно, чтобы ехать смотреть что-то еще, и что она может вернуться в нынешнюю квартиру, сесть смотреть телевизор, есть и пить.
Она часто плачет над тем, что видит по телевизору. Обычно это бывает что-то в вечерних новостях – чья-нибудь смерть или много смертей, случившихся где-то, или акт героизма, или фильм о младенце, родившемся с какой-то болезнью. Но иногда и просто реклама, если в ней показывают стариков или детей, может вызвать у нее слезы. Чем младше ребенок, тем легче они текут, но даже фильм о взрослом человеке может иногда заставить ее плакать, хотя взрослых она не любит. Зачастую уже после окончания новостей она все никак не может перестать всхлипывать, направляясь на кухню.
Она ужинает перед телевизором. Час или два спустя принимается пить. Пьет она до тех пор, пока не напьется так, что начинает ронять вещи, а почерк у нее становится неразборчивым, и она пропускает буквы в словах, и приходится перечитывать их снова очень внимательно, вставляя недостающие буквы, а потом надписывать слова печатными буквами над теми, которые невозможно разобрать.
Она забывает о всякой сдержанности.
Посуду моет с такой неистовостью, что мыльная пена летает по кухне, а вода расплескивается на пол и заливает спереди ее одежду. В течение дня она часто моет руки, энергично, почти яростно трет их друг о друга, потому что ей кажется, будто все, к чему она прикасается, покрыто слоем жира.
Она подолгу стоит под дверью и слушает, как кто-то свистит в мраморном вестибюле.
Однажды она видит квартиру, которую согласна снять. Квартира не очень хорошая, но она готова взять ее, потому что ей хочется снова иметь свой дом, она хочет быть привязанной к этому городу договором о найме и не хочет и дальше чувствовать себя так, как чувствует сейчас, потерянной в мире, одинокой, без места. Она представляет себе, как, переехав, устроит вечеринку. Подписывает какие-то бумаги. Агент позвонит ей позже и скажет, прошла сделка или нет. По дороге домой она покупает еду с какой-то нарочитой медлительностью, словно, если она будет двигаться слишком поспешно, что-то может сорваться. Так же спокойно, рассудительно она продолжает действовать до конца дня. Потом, вечером, звонит агент и сообщает, что она потеряла квартиру. Владелец неожиданно передумал ее сдавать. Она не может поверить в такое объяснение.
Теперь она уверена, что никогда больше не сможет найти себе жилье.
Она ложится в постель с бутылкой пива. Выпив пиво, хочет куда-нибудь поставить бутылку. На ничем не покрытый прикроватный столик она ее поставить не может, потому что останется пятно, а столик чужой. Она ставит бутылку на книгу, но книга тоже не ее. Она переставляет бутылку на другую книгу, которая принадлежит ей, – это песенник.
Потом она встает, потому что замечает, что одежда, которую она сняла с себя, беспорядочно свалена на стуле. Она хочет расправить ее на тот случай, если завтра решит надеть ее снова, и начинает вешать вещи на спинку стула, но, поскольку она совершенно пьяна, вещи не расправляются. Она пьяна, потому что выпила две бутылки пива, стаканчик «Драмбуи», а потом третью бутылку пива.
