Теперь она уверена, что никогда больше не сможет найти себе жилье.
Она ложится в постель с бутылкой пива. Выпив пиво, хочет куда-нибудь поставить бутылку. На ничем не покрытый прикроватный столик она ее поставить не может, потому что останется пятно, а столик чужой. Она ставит бутылку на книгу, но книга тоже не ее. Она переставляет бутылку на другую книгу, которая принадлежит ей, – это песенник.
Потом она встает, потому что замечает, что одежда, которую она сняла с себя, беспорядочно свалена на стуле. Она хочет расправить ее на тот случай, если завтра решит надеть ее снова, и начинает вешать вещи на спинку стула, но, поскольку она совершенно пьяна, вещи не расправляются. Она пьяна, потому что выпила две бутылки пива, стаканчик «Драмбуи», а потом третью бутылку пива.
Несмотря на опьянение, она все еще кое-что удерживает в памяти, хотя и с трудом. Поскольку, на ее взгляд, память ее работает хорошо, она думает, что по-прежнему сообразительна. Потом думает, что ее сообразительность, судя по всему, мало что теперь значит, не то что прежде. С возрастом ее сообразительность имеет все меньше и меньше значения. Она лежит в темноте, пытаясь взять себя в руки. Ей представляется, будто это ее возвращение – выход на край обрыва. Уже третий час ночи, а она все не дает себе уснуть.
На белом борту фургона – темно-синий орел с распахнутыми крыльями. Наблюдая из окна, она видит, как почтовый фургон останавливается перед гидрантом. Видит, как из фургона на тротуар летит мешок с корреспонденцией, как почтовый служащий подтаскивает мешок к дому, останавливается, придерживая его за горловину, и начинает болтать с другим служащим. Глядя на них, она все больше сердится, потому что в мешке может быть письмо для нее.
Ей сообщают о квартире на маленькой симпатичной улочке, но она не желает ее смотреть, потому что одновременно узнаёт, что в квартире этажом ниже живет умственно отсталый мужчина со своим отцом, они постоянно ссорятся и кричат, и ей придется все это слушать.
День опять хмурый, вот-вот пойдет дождь. При желтом освещении она сметает в кучу мертвые листья комнатных растений и моет цветочные горшки. В этот день порядка больше.
В столовой она выпрямляет на полках ряды тяжелых книг, сильно покосившихся на сторону. Некоторые из них так долго валялись открытыми, что у них покоробились обложки. В гостиной тоже есть книжный шкаф с застекленными дверцами, на нем стоят часы, которые шипят каждый раз, когда секундная стрелка проходит определенную точку на циферблате. Теперь она идет в дальний конец коридора и здесь тоже поправляет на ходу книги на полках. Коридор длинный и темный, ломаный, за каждым поворотом открывается новый отрезок, и порой этот коридор кажется ей бесконечным.
В спальне, где она смотрит телевизор, ей часто слышится струнный квартет или какая-нибудь другая классическая музыка. Звучание тихое, но идеально ясное. Впервые услышав его, она подумала, нет ли где-то здесь радиоприемника, настроенного на самый тихий звук. Она медленно обошла комнату, прислушиваясь. Стены в спальне темные, шторы на окнах задернуты, на большом низком комоде грубо обработанного дерева, с исцарапанной крышкой – зеркало, в которое она смотрится снова и снова, так же как в три длинные зеркальные дверцы гардероба. Оказалось, что музыка доносится из радиатора под фотографией в рамке, на которой изображен какой-то бородатый мужчина; это классик, чьи книги попа́дали на полках в другой комнате. Наклонившись, она прислонила ухо к радиатору и обнаружила, что звук идет из вентиля. Теперь она иногда слушает музыку, лежа в постели. Музыка звучит очень тихо, так что не мешает ей думать.
Однажды по ее руке ползла муха, и она почувствовала, что эта муха – дружеское существо. В тот же день ей вдруг захотелось остановить на улице полицейского и поговорить с ним. Но порыв тут же прошел.
Она решает позвонить нескольким людям, говорит себе, что ей необходимо поговорить с кем-нибудь. Она обеспокоена, потом сердится на себя за это беспокойство, за то, что всегда думает о себе и всегда так мрачно смотрит на мир. Но она не знает, как это изменить.
Она читает книгу о дзэн-буддизме, записывает на листке бумаги все восемь ступеней восьмеричного пути Будды к истине и думает, что могла бы пройти этот путь. Она видит, что для этого лишь требуется делать все правильно.
Хотя уже достаточно поздно и можно ложиться спать, ей нужно что-нибудь съесть. Хлопья, потом, после хлопьев, хлеб с маслом, потом зефир и что-нибудь еще. Она переворачивается на живот и перебирает несколько книг, разглядывая обложки. Теперь она может читать, не жуя. Живот ее так набит, что ей неудобно лежать на нем, кажется, будто она лежит на камне или на охапке прутьев. Она набила желудок так, как набивают походный рюкзак или лодку для дальнего путешествия. Из-за этого она будет вялой, ей будет жарко, и несколько раз за ночь она будет просыпаться, снова засыпать и видеть неприятные сны или лежать вовсе без сна и мучиться трудными вопросами.
Дождь продолжает размеренно стучать за окном, его звук накладывается на гудение кондиционера. Тихая барабанная дробь, время от времени прерываемая более громкими всплесками, доносящимися со двора.
Она не может заснуть. Лежит, прижав ухо к матрасу, и, вслушиваясь в громкое биение собственного сердца, сначала ощущает, как кровь выталкивается сердцем, потом, через малую долю секунды, толчок в ухо – ш-ш-ш-и-хамп, ш-ш-ш-и-хамп. Потом она начинает засыпать, но снова просыпается, потому что ей снится, что ее сердце – это полицейский участок.
В другую ночь она видит сон про легкие. Она закрывает глаза, и собственные легкие начинают представляться ей огромными, как эта комната, такими же темными, заключенными в хрупкую клетку костей, и в одном из этих темных легких, скрючившись, лежит она сама, а ветер свищет вокруг нее: вдох – выдох.
Кое-что в собственном поведении кажется ей теперь странным. Потом случается нечто, что должно было бы испугать ее, но не пугает.
Вот как это происходит: в конце дня она включает телевизор, чтобы посмотреть новости, и тут же с экрана к ней персонально, невыносимо пристально глядя в глаза, обращается ведущий. За весь день он первый, кто заговаривает с ней. Потрясенная этими несколькими минутами прямого контакта, она идет на кухню приготовить себе омлет. Взбалтывает яйца и выливает их на сковородку, где уже начинает подгорать масло. Густея, омлет пузырится и что-то бормочет, издавая особый отчаянный звук, и ей вдруг кажется, что он собирается с ней заговорить. Ярко-желтый, лоснящийся, с пятнышками масла на поверхности, он постепенно поднимается, а потом оседает в сковороде.
Вернее, она не ждет, что омлет заговорит с ней, но когда он ничего не произносит, удивляется. Позднее, размышляя о том, что случилось, она чувствует, что испытала нечто похожее на оскорбление действием. Немота, исходившая от омлета, превратилась в огромный шар и сдавила ей барабанные перепонки.
Но не это происшествие, а то, что случилось с ней на шоссе, испугало ее настолько, что вынудило составить список и подсчитать признаки тревоги, хотя даже тогда она не всегда могла решить, следует ли считать этими признаками то, что ей кажется таковыми, поскольку для нее это совершенно нормально – как, например, разговаривать с собой вслух или слишком много есть, – но кому-то другому могло показаться по меньшей мере не совсем обычным. Поэтому, перечислив десять или одиннадцать признаков, она колеблется – оставить в списке пять или семь истинных признаков тревоги – и в конце концов останавливается на пяти отчасти потому, что не может смириться с мыслью, что их может быть так много – целых семь.
Она надеется, что все это просто следствие усталости и опустошенности, и думает, что все закончится, когда она найдет себе жилье. Ей не слишком важно, что это будет за жилье, во всяком случае, поначалу. Сейчас перед ней стоит выбор между светлой просторной квартирой, расположенной поблизости, которую она считает опасной, и тесной шумной квартиркой возле железной дороги, в районе, который ей нравится.
А случилось на дороге вот что: подъезжая к шеренге кассовых будок, перегораживающих шоссе, она держала в руке три монетки по двадцать пять центов. Дорожная плата составляла пятьдесят центов, следовательно, она должна была оставить в руке два четвертака, а один положить обратно. Проблема состояла в том, что она не могла решить, который из трех убрать, и в течение долгого времени, продолжая вести машину, то смотрела на три монеты, то опять поднимала голову, следя за дорогой. Подъезжая к будке все ближе и ближе, она отклонилась влево, к центру, словно предвидя, что придется остановиться. Каждый раз, когда она смотрела вниз, на монетки, они разделялись на кучки, состоящие из одной и двух, но каждый раз, когда она уже была готова убрать ту, что лежала одна, монета оказывалась одной из пары, поэтому она не могла ее убрать. Это повторялось снова и снова по мере того, как она приближалась к будкам, пока наконец помимо своей воли она все же не убрала одну монету обратно. Она сказала себе, что выбор был сделан случайно, но у нее осталось отчетливое ощущение, что это не так. Она чувствовала, что на самом деле это было сделано в соответствии с каким-то важным правилом, хотя она и не знала каким.
