— Скверно. Попадаются одни женатые или геи…
— Оставим ему в дверях записку. Тебя подвезти?
— Спасибо, я на колесах. Еду в Кардинал Сизнерос, в «Центр Пьямонте»[47]. На курсы актерского мастерства, я тебе говорила, помнишь?
— Хорошо, мне пора, а то муж подумает, что я завела себе любовника.
Антонио проснулся как от толчка в спину и посмотрел на часы: было пять вечера. Он застучал в стенку и позвал Чаро. На его крик никто не откликнулся.
Приподнявшись в кровати, он заметил на подушке листок бумаги с пронзенным стрелой сердцем и двумя именами посередине: своим и Чаро. Угловато выведенные буквы напоминали детские каракули. Антонио снова нырнул в постель, закрыл глаза и забылся в полудреме.
Через некоторое время с улицы донесся голос, произносивший его имя, по крайней мере ему так почудилось. Антонио снился дождливый вечер, мокрый скользкий асфальт и незнакомая женщина, которая падала с высоты, хватая руками воздух. Потом Копланс, и он сам, превратившийся вдруг в Копланса.
Чей-то настойчивый голос продолжал повторять его имя.
Еще не проснувшись окончательно, он, точно сомнамбула, подошел к окну и попытался отодвинуть задвижку, издавшую жалобный ржавый скрежет. Рассохшиеся ставни поддались с трудом, но в конце концов распахнулись. На улице было светло, хотя солнце уже ушло с площади.
Антонио высунул голову. Внизу стояла Чаро и призывно махала рукой. С неожиданной для себя прытью он скатился вниз по лестнице и сразу же очутился в объятиях девушки, ожидавшей его в подъезде. Чаро бросилась ему на шею, подставила для поцелуя широко раскрытые губы и впилась в рот, словно хотела заглотать пойманную добычу.
Потом показала на засаленный бумажный пакет с кальмарами.
— Смотри, я принесла их для тебя. Нас угостил Лисардо. Попробуй, вкуснятина!
Лакомясь на ходу кальмарами, Антонио повел ее на Пласу, затем выкинул бумажный пакет и облизал пальцы. Чаро снова наградила его смачным поцелуем и взяла под руку.
— Пойдем с нами в больницу навестить Угарте. Отнесем ему комиксы. Тебе понравились кальмары?
— Изумительные, особенно если учесть, что я не ел со вчерашнего дня. Ты сегодня потрясающе выглядишь! Тебе это известно?
— Нет, это ты у нас красавчик. Тебе идет, когда ты вот такой: небритый, с отросшей щетиной.
Он спросил, понизив голос до шепота:
— На тебе надето нижнее белье?
Чаро мотнула головой:
— Конечно же нет. Я без штанишек, как ты любишь.
Ванесса и Лисардо сидели на террасе у Пако. При виде парочки они поднялись.
— Эй, голубки! — закричала Ванесса. — Куда вы запропастились? Нам уже давно пора идти.
— Привет пижону! Знаешь, какие бабки я срубил сегодня? Ты ему рассказала, Чаро? Мне опять удалось загрести кучу деньжищ.
— Накормил нас до отвала, — сказала Чаро.
Ванесса, прильнув к Лисардо, сдавила ему низ живота и засюсюкала:
— Колокольчики-бубенчики мои! Где мои бубенчики?
— Представляешь, этот малохольный присмотрел на рынке тетку и сунул ей под ребро нож, — пояснила Чаро. — Как пить дать, тетка заявила в полицию, и его уже разыскивают.
Ванесса шарила между ног Лисардо, пытаясь ущипнуть его за мошонку. Тот защищался обеими руками.
— Разве ты сможешь заработать твоими дерьмовыми фотками столько, сколько добыл я в один присест? Нет, ты скажи! — Лисардо откинулся назад, пытаясь ускользнуть от рук Ванессы. — Да успокойся ты наконец, коза драная!
— Колокольчики! Где мои бубенчики? — не отставала Ванесса.
— Когда-нибудь ты допрыгаешься и тебя засадят, — предупредил Антонио.
Лисардо прекратил отбиваться и со всего маху пнул Ванессу в ляжку. Та упала, стукнувшись коленками об асфальт, и запричитала. Лисардо одернул брюки.
— Твою мать! Я же сказал: хватит!
Чаро бросилась к подруге и помогла ей встать.
— Грубая скотина! — возмутилась она. — Да разве так можно?!
Ванесса захныкала и, прихрамывая, поплелась вслед за остальными.
— Не вздумай ко мне подходить, козел, педрило! Смотри, что ты наделал, — у меня теперь будут синяки.
— Успокойся, пошли уже! — Лисардо попытался приласкать девушку, которая опиралась о плечо Чаро. — Хочешь, скуплю для тебя всю наркоту в округе, а, Ванессита?
Забыв обиду, Ванесса живо к нему повернулась:
— Так уж и быть, купи мне чулки. Или нет, лучше черные лосины или подвязки — я их надену в субботу, на фиесту. Ладно?
— Что твоей душе угодно. Однако мы когда-нибудь уберемся отсюда? Я провожу вас до дверей больницы, а дальше — сами, хорошо?
В вагоне метро Лисардо первым делом раскурил косячок и пустил его по кругу, потом повис на потолочных поручнях и, издавая гортанные звуки, завопил:
— Я Тарзан, я Тарзан!
Антонио вдруг развеселился: он чувствовал себя легко и уверенно, словно в ожидании подарка или каких-то приятных изменений в жизни. Дым косяка с горько-соленым привкусом поднимался вверх, расползаясь по вагону. Чаро зажала его между большим и указательным пальцами и затянулась в последний раз. Когда поезд вошел в туннель, в темноте виднелся лишь светящийся кончик догоравшей сигареты, который отражался в ее глазах двумя золотистыми искорками.
— Бесстыдники! Совсем совесть потеряли, — раздался голос женщины с другого конца вагона; у нее на коленях лежал толстый глянцевый журнал.
Вагон набирал скорость и раскачивался; один особенно сильный толчок отбросил Антонио и Чаро к двери. Антонио, почувствовав прикосновение ее груди, нагнул голову и вдохнул запах только что вымытых волос. Чтобы сохранить равновесие, Чаро цеплялась за него руками:
— Какой же ты молодец, что пошел с нами в больницу к Угарте. Мне с тобой так хорошо.
Антонио расставил ноги и притянул ее к себе. Лисардо колотил кулаками по другой двери в такт какой-то песни, Ванесса беспрерывно смеялась.
Ему было приятно чувствовать рядом с собой маленькое упругое тело Чаро, слившееся с ним воедино. Он нежно провел рукой по ее спине.
Чаро подняла голову и, заглянув ему в глаза, улыбнулась. Потом поцеловала его в шею и прижалась щекой к плечу. Антонио продолжал нежно поглаживать ей спину.
— Когда ты будешь моей?
— Опять ты за старое. Разве тебе недостаточно просто смотреть на меня?
— Смотреть на тебя — одно удовольствие, но я хочу полной близости… Гм, гм, что-то разыгрался аппетит. Я сейчас с удовольствием съел бы сэндвич из свежего хлеба с кальмаром.
— Обожаю свежий хлеб. Когда я была маленькой, мы пекли хлеб дома. Мать говорила, что так выходит дешевле. По субботам она отправляла меня и мою сестренку Энкарниту на кухню месить тесто, и для нас это было праздником, так как мать пекла еще и бисквиты, которые подавались к полднику. Всю неделю мы с нетерпением ожидали наступления выходных, чтобы вдоволь поесть свежеиспеченного хлеба и бисквитов.
— А я по воскресеньям пытался залезать к родителям в постель, но они мне не разрешали, — вспоминал Антонио.
— Малышу легко угодить: любая, самая пустяковая вещь может доставить ему радость. Правда, Антонио? Мать часто говорила: когда мы с Энкарнитой выйдем замуж, то будем печь хлеб для наших детей и мужей, и мы начинали рисовать себе нашу дальнейшую семейную жизнь. Представь, Энкарнита, совсем еще несмышленыш, а туда же — мечтала о муже и не иначе, как с машиной, и я ей вторила, хотя, признаться, мне все равно — с машиной или без нее, лишь бы он ничем не напоминал моего отца. Еще ребенок, а уже думала: если я когда-нибудь выйду замуж, то мой суженый должен стать полной противоположностью отцу: нежным, ласковым; он не будет драться и не будет со мной обращаться так же плохо, как отец с матерью. Хочешь начистоту, Антонио? Я никогда не слышала, чтобы отец сказал матери хоть одно приветливое словечко, наоборот, все время ругался и часто, когда напивался, бил ее смертным боем, бил по лицу и по всему телу, особенно после возвращения из плаванья: зальет глаза в компании собутыльников и давай ее колошматить.
— Чаро, у тебя редкий дар рассказчицы.
— Я всегда любила пофантазировать. Бывало, совсем кроха, начинала о чем-то думать, потом перескакивала на другое, и пошло-поехало! Вот и сейчас: вспомнила о хлебе и тут же переключилась на моего отца, потом на сестренку Энкарниту. Это и есть дар рассказчицы? Да, Антонио? Все-таки раньше я обладала большим воображением, размышляла обо всем, что меня окружало. Сейчас, став взрослой, я почти ни о чем не задумываюсь. Хотя нет, иной раз погружаешься в свои мысли и никак не можешь остановиться. У меня это может длиться часами. Прежде я много думала об Альфредо и о себе самой. Представляла, будто мы с Альфредо живем в доме с садом, и он работает на заводе или где-нибудь в офисе; у нас двое детей: мальчик и девочка. Альфредо возвращается с работы, а я кормлю детей ужином, он меня целует и спрашивает: «Как дела, Чарито?» — и все такое. Потом помогает мне уложить детей, мы ужинаем, болтаем о разных пустяках, смотрим телевизор.
