Я думаю: «Мост нужен нам всем».
Наша печка навсегда в моей памяти: закопченный камин, печурка с узелками, кресалом и различным тряпьем; занавесочка из цветастого ситца; заставленная сковородками загнетка; подгоревшие снизу, гладко вытертые руками матери рогачи и чаплейки; лежанка, застланная дерюжками и рваными фуфайками, пахнувшими отцовским потом…
Мы, детвора, спали на печи, а зимой, вечерами, отогревалась на ней и мать. Я читал при свете курушки, сделанной из гильзы снаряда, отцовские письма с фронта.
Печь была нашей радостью.
По утрам, когда уже разгорались дрова, мы любили смотреть на замысловато сложенные поленья, на пламя, завихрявшееся над чугунами. Дрова стреляли искрами. По стенам бегали отсветы пламени…
А сколько было мороки с этой печью зимой! Она пожирала дрова, как ненасытное чудовище, с наших плеч слазило по десять шкур: дрова из лесу мы носили на себе, а лес находился в нескольких километрах от станицы.
Мать закладывала дрова еще с вечера. Сначала заготавливала их на загнетке, потом в печи складывала колодцем. В полночь она заквашивала опару и сторожила ее до утра. «Чтоб не сбежала». Разжигала дрова еще затемно. Напускала столько дыму, что мы, проснувшись, начинали кашлять, чихать, а потом, не выдержав, задыхаясь и плача, скатывались с лежанки и опрометью бежали в нежилую, холодную комнату, в которой остро, ледяно пахло мышами и макухой. А мать в чаду, при раскрытой настежь двери, выкатывала тесто…
Перед тем как бежать на работу, она торопливо вытаскивала хлеб, сбывала его и давала нам горьковатую, отдававшую макухой и горелым воду.
— Пейте, дети, дюже помогает от болезней и хворобы всякой.
Целыми днями, оставшись одни, мы ютились около печки. Доставали из золы печеные тыквы и бураки. Ели, стараясь не рассыпать золу: она шла на удобрение огорода.
Памятна мне печка и тем, что мы прятались в ней, закрывшись заслонкой, от немцев, которые, забежав во двор за курицей, пристрелили нашу собаку, Пальму. Кутята после того чуть не померзли. Отогревали мы их в печке, в золе.
Давно это было. Теперь мы не боимся ничего, как этого и хотела мать. А на ее лице залегли глубокие, как трещины на печке, морщины.
Она уже не топит печи. Покупает хлеб в магазине. В хате — электрический свет. И печь теперь просто мешает, только занимает место.
— Давайте развалим ее, — говорю. — Будет просторнее.
Морщины на лице матери вздрагивают и будто дымятся от слез. Глаза смотрят тоскливо.
— Как же, — говорит она, — без печи и хата не хата.
Вижу, жаль ей печи. Да и мне почему-то жаль. «В музей бы ее… Для потомков…»
Так до сих пор и стоит в материнской хате русская печка. И на ней лежит старая фуфайка отца…
1958
Приехала мама и всего боится в моей новой квартире. Радуется и боится. Зазвонит телефон — «Господи Исуси!..». И смотрит, смотрит…
— Послушайте, мама, — нарочно.
— Та я не умею, сынок.
— Что там уметь? Снимите трубку и слушайте. Ну, мама.
— Хай бог милует. Еще испорчу. Слушай сам, сынок. — И смотрит на меня с восхищением. Потом интересуется: — Откуда ж звонили?
— Из редакции, мама.
— Из редакции? — поражается. — Ишь ты! — И смотрит на телефон, смотрит. — А у нас там только на почте телефон. Да в Совете.
— Всюду будут, мама.
Включишь телевизор — старается уйти.
— Идите сюда, мама. Интересно же. «Ревизора» показывают.
— Еще глаза попорчу. Я слышала…
Но все же посматривает, посматривает. Наконец присаживается на краешек дивана. Смеется:
— Гляди, какой прохвост. И те — дураки безмозглые, ха-ха-ха. Правда интересно. А откуда ж это показывают?
— Из Москвы, мама.
— Гляди-ка: де показывают, а у тебя смотрим!..
— С других планет показывают, смотрим.
— До чего дожили, надо ж?.. А помнишь, сынок, как у нас после войны на стенку возле церкви кино крутили? Вся станица сбегалась, помнишь?
— Еще бы не помнил!
— Там щас клуб. Ты б поехал, глянул.
— Видел, мама.
— Там хорошо. Парк вырос.
— А до парка пока доберешься, в грязи утонешь!
— Да, это так. Хай бог милует. Пока дойдешь до центра, обувь потеряешь или подметки отлетят. Помню, у Вали засосало раз сапог возле Белолипских, а она повисла на забор над калюжей и разутой ногой вытаскивает его. А тут — от самого порога асфальт. — И уже тянет меня за руку: — Да ты ж смотри, смотри сам, а то пропустишь, интересное, страсть: он вот уже объясняется жене того дурака! То дочке объяснялся, а теперь уже ей! Ха-ха-ха… Сроду такого не слыхала!..
А после замыкается в себе, косится на телевизор. И вдруг как засмеется: «Вот, вспомнила, как ты был маленький, еще в Сухом Куте… Там, у бухгалтерши, был граммофон. Любила тебя бухгалтерша. Ты был красивенький, нарядный всегда, страшно она тебя любила. Посадит на стол. Заведет граммофон, а ты заглядуешь в трубу: «А хто там говорит?» И рукой туда: «Хто там разговаривает?» Мы было животы с тебя порвем!..»
Открыл холодильник — она с интересом:
— Там чи снег, сынок?
— Да, мама, снег.
— Как же он туда попал? — И сама белая как снег.
— Он здесь нарастает. Потрогайте.
— С чего же он нарастает? — А сама поджимает руку.
— Есть такой охлаждающий газ. Его гоняет мотор по трубам.
— А мотор с чего работает?
— От электричества. И тепло, и холод вот.
— Гляди-ка, и свет от электричества.
— Техника, мама. Закройте, пожалуйста, холодильник. У меня руки заняты. — Это опять нарочно. Чтобы привыкала.
— Хай бог милует! — убирает руку. — Еще чего испорчу. — И смотрит, смотрит, потрясенная. — До чего дошли! Ящик мороз делает, от проводов, надо ж? — И смеется со страхом и недоверием. — В писании ж сказано: землю опутают проводами, полетят птицы с железными клювами… Оно ж вот и пришло!
— Об этом мы поговорим, мама. А пока закройте холодильник. Нельзя, чтобы был открытый.
— Испортится?
— Испортится.
Смотрит то на меня, то на холодильник. Наконец, с великим страхом, прижмуряясь, моргая, дотрагивается до дверцы.
— О, да оно само хватает!
— Магнит там. Притягивает. А теперь откройте и закройте.
Смотрит, как на мину. Бледнеет. Но берется за дверцу. И хохочет:
— Гляди-кась: и молоко тут, и масло, и куры… Ничто не пропадет, и подвала не надо! И магазин — внизу, шаг ступить, надо ж? — И плачет: — А я, помнишь, сынок, за сто километров, из Невинки, корову вам вела…
Я помню. Я хорошо помню: снег еще не выпал, но было холодно — носа не высунешь: кукурузянье и сено, которое мы заготовили для будущей коровы с лета, сковало так, что не высмыкнуть, в лужах ломался лед под копытами, когда мама привела корову, красную, лохматую и теплую, как печка, мы жались к ней и плакали от счастья… И помню, как мама носила с поля оброненные кочаны кукурузы — добывала из-под снега, как мы набрасывались на них — в полотняных рубашках и штанах из военной плащ-палатки, в чебурах… Я все хорошо помню. Говорю:
— Потому-то я и звал вас, мама. Посмотрите: теперь у нас и паровое отопление, и вода на кухне…
— Вода тоже по проводам?
— По трубам. Под напором подается. Вон башня.
Смотрит. И смотрит на кран.
— А не ударит? — Это уже играет.
— Нет, мама. Ток сюда не подведен. — Показываю.
Подступает. Смотрит. С радостью дотрагивается.
Открывает кран и точно расцветает:
— До чего дошли! Вода в квартире! А мы было на гору, за пять километров, носили с Урупа.
— Потому-то я и приглашал вас, мама.
Она вытирает слезы. Тыльной стороной ладони. Как умеет только одна она в свете. И вдруг:
— Сынок! А чем же мы будем топить? Даже грубки нету! Чи забыли поставить?
— А вот плита, мама.
— Этот ящик?
— Это газовая плита. Смотрите, как включается. — Показываю. Зажигаю.
— Ты смотри, — дивится, — горит! Ящик, а из него пламя, надо ж? В одном ящике — мороз, в другом — огонь. До чего дошли!
«Милая моя мама! — сжимается у меня сердце. — Дорогая ты наша мамочка! Ничегошеньки ты не видела в своей жизни!..»
А она хохочет уже:
— Кто б сказал — не поверила! Что ж оно там горит? Воздух?
— Газ, мама.
— Про газ я слышала. А им не задохнешься?
— Нет. Вон вытяжные отверстия. Все вытягивает.
— Ишь, шипит, злится, — хохочет, как дитя. — А откуда ж его берут, газ?
— Из земли. По трубам подают.
