Ну, учитель — все равно фигура анекдотическая. Одним анекдотом больше…
Зато я поняла, как Леня смог написать самые лучшие строчки о матери. Лучшие, может быть, во все литературе (строчки она, как всегда, перевирала):
И только по глазам хлестнет
Вид полинялого халата.
Как маме шел халат когда–то…
И как теперь ей не идет.
Может, по чувству физической боли за мать, за ее старость и какую–то неуместность в новой жизни — у Есенина:
Не ходи так часто на дорогу
В старомодном ветхом зипуне.
Ленечка, какая же она у тебя была красавица, если и сейчас, мельком при обнимании глянув в ее прекрасные глаза и точеный профиль, чувствуешь укол в сердце как всегда при встрече с красотой. Ваша Машенька, по–моему, взяла свою красоту и стать от этой бабушки. Иринка! Не обижаться! У тебя своя красота и своя стать, как и у твоей мамы. Ваша Е. Н.
Передайте Д. И. мои запоздалые извинения.
Как же я досадовала! Еще сильней, чем когда узнала, что Е. Н. считает меня юристом. Злилась на ее бестолковость, на неуместную деликатность свекрови… «Иринка, не перебивай!» — вот и не перебили.
Мне запретили ездить к морю, и мой природный оптимизм меня покинул. Общий наркоз я восприняла как отлучку из жизни: меня не было, было тело, и врачи без меня в нем что–то искали. Это не походило на сон или обморок. Я вернулась, с трудом открыла глаза, огляделась — вокруг ни души. Держась за стенку вышла из опустевшей больницы и побрела в детский сад за Лелей. Дома упала на кровать с одной мечтой — провалиться обратно… Шумели дети. Как они мне мешали! Я хотела бы ехать на каталке, как Аль Пачино в фильме «Путь Карлито». Он сначала бежал, отстреливался, вскакивал в вагон, получал нож под ребра… А потом ехал на каталке, глядя в небо, глядя такими успокаивающимися глазами… Мне прописали гормональное лечение. С последующей операцией. Предупредили: возможна депрессия. Я решила немного повеселиться и через два дня после отлучки выкрасилась во все оттенки рыжего. Вечером задержалась у зеркала:
— Какой у меня лоб… Леня! — Лоб был гладко–выпуклый, без морщин. — Все–таки я не зря математик.
Муж только–только пришел с работы и искал тапочки.
— Ты не зря математик.
К ночи мои надбровные дуги разбухли, и я стала походить на питекантропа.
— Леня, может нам вызвать «скорую»?
— Что тебе сделает «скорая»?
— Не знаю.
— Зато я знаю: ничего она тебе не сделает. У них нет лекарств.
Утром я не смогла обнаружить ресницы, веки заплыли, лицо растеклось по сторонам. Ленин водитель вез меня в больницу и удивлялся:
— Как у тебя хватает мужества? Ну, так ходить?
— А что мне делать? Противогаз не налезает, — кисло отшучивалась я.
Это был отек Квинке, как мне сказали, тот случай, когда «скорая» не уезжает, не убедившись, что пациент не отлучится.
Иринке.
Дорогая моя девочка, моя веточка, моя тростиночка! Глажу тебя по головушке, жалею, жалею! Не за то, что привязалась к тебе эта болячка — это ведь в теперешнее время почти неизбежно для всех женщин твоего возраста. А за то жалею, что приходится тебе бесконечно претерпевать эти гнусные процедуры и мучительные обследования. Шутка ли! Шутка ли: обследование под общим наркозом, и сразу же — топай своими ножками до дому, как только проснулась! Бедненькая моя, маленькая моя девочка! Терпи уж! Лечиться надо и не рыпаться. Во всем слушаться этих мучителей–спасителей, а про себя помнить одно: современные врачи (во всяком случае, советские) «уродливо ориентированы». Так говорил мой Вольф Соломонович. Каждый спец. ориентирован на свою «дырку»: ушник — на ухо, глазник — на глаз, женский врач — на женскую дырку и т. д. Между тем любую болячку должен и может вытягивать, побеждать весь организм и прежде всего его верхние этажи — психика. Вот поэтому — не психуй, не паникуй, твердо верь, что у тебя все должно пройти бесследно. Так оно и будет: у тебя хорошие гены, а по–женски ты — то самое, что Л. Толстой определил как образец здорового женского организма: «Сильная, красивая и здоровая самка». Ну, не сердись — это великое благо, получить от природы такой дар. Но дело, видимо, осложняется тем, что тебя будут накачивать гормональными препаратами. Я хорошо знаю эту бяку: Виталика в детстве кожная врачиха вздумала лечить (да инъекциями) гормонами от экссуд. диатеза. До сих пор помню этот «адрено–кортикотропный гормон», про который потом нормальный, без ориентации на «дырку», доктор сказал: «Ну, зачем же было из пушек по воробьям бить». (Виталик буквально заумирал от этих «пушек».) Ты не воробей, но знай, что только ты сама поможешь своему организму выдержать эту встряску. Ты должна на какое–то время (2–3 месяца) забыть обо всем, кроме себя: кормить себя, поить себя, усыплять себя.
Кормежка.
«Ни! мы лечимся едой. Мы лекарские снадобья не принимаем. Так меня мамо научила», — говорила моя анапская хозяйка, которая, собственно, и вылечила мне Виталика после гормонального лечения.
«Первое дело — борщачок». Каждый день. Не вчерашний. С утра приготовленный. И каждое утро начиналось с того, что на одной горелке в летней кухоньке закладывался борщачок, на другой — компот. В полуведерных эмалированных кастрюлях. На всю семью. Хороший кус нежирного мяса с хорошей косточкой, затем капуста, морковь, лук, много свеклы Картошки не много; обязательно красный перец. Заправка — никаких томатных паст! Сама на сковородке пассерует очищенные от кожуры первосортные помидоры. «Сколько помидор нужно?» — спрашиваю. «А скильки не жаль!» И в самом деле, пассируется полная сковорода. Потом все это еще проваривается, томится на малом огне. Никаких похрустывающих компонентов, никаких поджарок. Все уварено до нежнейшего, буквально тающего во рту состояния. Огненно–красный, источающий на целый квартал такой аппетитный запах, этот борщачок и теперь мне во сне снится! К нему подавался только что истолченный деревянной толкушкой в глиняной толстой плошке чеснок. Детям намазывали огромный, во всю буханку ломоть превосходного! белейшего! с хрустящей корочкой! пшеничного хлеба этим самым чесноком. Сверху — еще ломоть. И Валечка — 9 лет, и Вася — 4 лет уплетали по большой тарелке и весь этот бутерброд. Бабушка между тем крошила на дер. толстой доске мясо — это второе. На столе — самые лучшие, сахарные помидоры к мясу, но дети уж так были сыты борщачком, что ели только мясо. Потом — компот «от пуза». Ох, что это был за компот! Рубиновый, как вино. Сваренный и отстоянный из вишни, яблок, слив и абрикос. Опять же все свежайшее, не «траченное» пятнами, рыночек был под боком. И опять же — не вчерашнее, а сегодняшнее. Все! Дети сыты до самого вечера, не «кусочничают», не канючат насчет мороженого или какого прохладительного питья. «Ни! никакой сырятины», и никаких сластей — дети все получили в обеде.
«Насыпь–ка мне, мамо, борщачку!» Это пришел со своих работ на земле отец детей. Умытый, дочерна загоревший, сидит благостно в беседке под виноградом. Перед ним — гора белого хлеба, чеснок подан в глубоком блюдце, борщачок мамо наливает в особую огроменную тарелку, потом подает кус мяса на косточке — это всегда только ему — на косточке. Подается также очищенная луковица или две. С каким завидным хрустом он откусывает от луковицы, а потом, обнажив на разломе сахарность, закладывает в рот полпомидорины! И как все это неторопливо, красиво, обстоятельно… И как мамо любуется на сына — работника, добытчика, хозяина всему и всем! И как хорошо видно, что на ее борщачке да на компоте вся ответственность за здоровье, благополучие, мир да лад во все семье!
Я до сих пор молюсь за ее здоровье, за то, что она научила меня этой премудрости и вылечила Виталия…
…Вторая забота: подготовь Зоечке спокойный учебный год. Это что же такое: довели девочку до страха перед умственно–отсталой школой! Гони всех репетиторов, найди ходы к ее учительнице русского, убеди ее, что лучше ее никто не преподает рус. язык, что Зоя и вы были бы счастливы, если бы она согласилась на репетиторство… Тогда у Зои не будет страха, что вот сейчас перед всем классом, что ваши притязания — не выше троечки, и со временем у нее это пройдет…
Спасибо Ленечке за книги. Но, ребятки, вы же разоряете свою библиотеку! Ваша Е. Н.
Дорогая, Е. Н., отвечала я, нашу библиотеку разорить невозможно, хотя это моя давняя мечта. Если б я знала, что Злата согласится взять больше…
