Выругаться мужчина не успел - кто-то больно пнул его по ноге, заставляя взвыть, и отправить нецензурные выражения по другому адресу. Покрутившись вокруг себя несколько раз в поисках виновного, но так и не найдя оного, журналист вновь обернулся к Епанчиной, на секунду прищурил глаза, а затем схватился за блокнот, намереваясь запечатлеть лицо обидчицы.
Вера была готова к любым выпадам, посему гордо вздернула подбородок, и отвернулась, намереваясь уйти.
- А! - раздалось позади. - Воры! Воры! Шайка... это шайка!
Епанчина, вспомнив об осторожности и предупреждениях Женевьеф, прихлопнула свой карман - послышался звон монет, заглушенный криками обворованного журналиста и охами толпы. Девушка успокоилась. Зато карикатурист не унимался: тыкал пальцем в Веру и стоящего рядом Зайку, продолжая обвинять их во всех грехах.
Не зная, как поступить, но уж точно не бежать, а то решат, что виновна, генеральская дочь приняла решение. Лучшая защита - это нападение. И Вера ринулась к обвинителю и снова съездила по орущей морде. Такого народ не ожидал: все хором ахнули и принялись возмущаться. Кто-то требовал сатисфакции, кто-то звал полицаев, кто-то аплодировал, кто-то поносил. Все смешалось.
- А ну, разошлись! - мужской голос перекрыл разом весь гул толпы, заставляя расступиться. - Чего у вас тут?
- Вот! Вот они... тут... - пытался вновь предъявить обвинения журналист, тыча пальцем в лицо Епанчиной, а второй рукой все еще держал оборону лица. - Шайка! Воровством промышляют!
Полицейский окинул взглядом Веру, затем сделал полшага назад, склонил голову к молодому человеку в нервическом припадке:
- Так вроде приличная барышня-то... - не отрывая взгляда от обвиняемой, в полголоса произнес хранитель правопорядка.
Народ продолжал гомонить.
- Что... что... какая приличная? Какая приличная?! - стал возмущаться карикатурист.
Вера сверкнула глазами и сделал маленький шажок навстречу. Такой скромный жест поверг журналиста в панику: он отскочил назад, наткнулся на чье-то объемное пузо, хозяин этого же препятствия толкнул обидчика и карикатурист, споткнувшись, грохнулся в дорожную пыль.
Люди вокруг захохотали. Даже пристав не удержался.
- Ладненько, - скомандовал полицай, когда все отсмеялись, - пойдемте-ка.
Журналюгу подняли с земли, а Вера, кивнув, согласилась идти самостоятельно, без помощи.
Женевьеф продолжала висеть на руке женщины-силача, пропустив мизансцену.
Далеко уводить плененных не стали. Однако всю дорогу обокраденный писака не замолкал: рассказывал, как ловко его окрутили, обобрали, оскорбили, избили на глазах у почтеннейшей публики. Усатый полицейский молча кивал, иногда оборачивался на Веру, крякал и качал головой. Судя по тому, как просто и вольно позволял девушке передвигаться, в вину ее не верил.
Зайка неотступно следовал в шаге от своей дамы. И вот кто кого защищать должен?
- Ну, так я ж и говорю, - продолжал настаивать на своем горе-художник, - она меня отвлекла, а этот гаденыш кармашек мне и подрезал.
Вера покачала головой - врет и не краснеет.
В небольшой будочке было тесно и жарко. Сквозь настежь открытое окно влетал аромат уходящего лета, странствующий по степям ветер приносил только духоту. Грозный полицейский чин царапал бумагу, записывая показания пострадавшего. Вере, как единственной даме, досталось место на хлипкой табуретке. Девушка предпочла бы постоять, во избежание эксцессов, но чиновник настоял.
- И много у вас украли? - поинтересовался усач.
- Ой, много! Много, господин полицейский!
Вера приготовилась выслушивать: "три портсигара отечественных, три магнитофона заграничных, куртка замшевая... три куртки"... (цитата из хф "Иван Васильевич меняет профессию")
Однако излияния прервались.
- Что тут у тебя, Матвей Алексеевич? - услышала Вера за спиной голос и гулкий стук сапог по деревянному покрытию. - Вера Николаевна?
Вошедший был удивлен. Но еще больше была удивлена сама Вера.
- Дмитрий Дмитриевич Залесский, - новый представитель власти, перед которым усач вытянулся по струнке, склонился к подозреваемой, но руку не поцеловал - легко сжал и обеспокоенно заглянул в глаза. Веру бросило в жар. - Уездный исправник.
- Мы... - в горле пересохло, - мы знакомы?
- К превеликому моему сожалению, - высокий чин отпустил руку генеральской дочери, - лично не знакомы. Но не придись наша первая встреча на столь печальный инцидент, я был бы счастлив быть представленным вам лично.
Вера заскрипела мозгами, пытаясь сообразить, о чем только что сказал исправник.
Попытки разъяснить ситуацию со знакомством прервал звук упавшего журнала. Все обернулись на "пострадавшего". Журналист жался к невысокой конторке, бешено вращая глазами, и хватаясь за сердце.
- Что с вами? Вам плохо? - поинтересовался Дмитрий Дмитриевич, но с места не сдвинулся.
- Нет, нет, все в порядке, - заблеял карикатурист, - все хорошо...
Кивнув в знак одобрения, полицейский вновь обернулся к Вере, улыбнулся грустно - следовало возвращаться к прямым обязанностям.
- Так что тут у вас, Матвей Алексеевич?
- Так вот тут... - младший по званию вкратце описал ситуацию.
Дмитрий Дмитриевич взял со стола исписанную каракулями бумагу, перевел взгляд на обвинителя.
- Будете подписывать?
Все еще пытающийся найти выход за спиной журналист быстро-быстро замотал головой.
- Ну, тогда, можете быть свободными.
Следуя рекомендациям, карикатурист бочком да вдоль стеночки покинул теплую компанию.
- Вот ведь нравы! - тяжело вздохнул земский исправник. - Никакого уважения. Никакого воспитания.
Вера тоже вздохнула, а за ней - и табуретка. Жалобно так, надрывно. Епанчина поспешила подняться.
- Благодарю вас, Дмитрий Дмитриевич...
- Да Бог с вами, Вера Николаевна, было бы за что благодарить! Но вы тут осторожнее. Пускай этот - просто нахал, но могут быть и с дурными намерениями. Вы одна здесь?
Учительница обернулась к выходу - на улице ждал верный рыцарь.
- Нет, я с друзьями, - вновь улыбнулась Вера полицейскому. - Еще раз благодарю вас.
Через пять минут поисков обнаружилась Женевьеф.
- Вера! Вы куда пропадать? Я уже решиль бежить за полицай! - причитала модистка, хлопая удлиненными ресницами. - Я уже договориться про новую партию для циркачей, - уже по секрету сообщила компаньонка, подхватывая Веру под локоток.
Так и шли на выход из балагана. А позади щебечущей парочки шлепал босыми ногами цыганенок и пересчитывал монетки, доставшиеся ему после дележки с местными воришками.
Некогда уютный и спокойный дворик гимназии исполосовали женский визг, детский смех и суровые выкрики Варвары. Вера с ужасом глядела на мелькающие туда-сюда серые и цветастые платья, на чемоданы и узелки, расставленные вдоль дорожек. Недовольный дворник-садовник стоял подле выхода и хватался за сердце каждый раз, как какая-то вертихвостка перепрыгивала через молодой росток садовой розы - Епанчина и его жалела.
Новая учительница сбегала от "нервического срыва" к балагану, а он, балаган, догнал ее на задворках учебного заведения. Крепость, спасительный островок, каким казался дворик за невысоким кованым заборчиком, беспощадно разодрали в клочки новоприбывшие институтки.
Вера в очередной раз недовольно поморщила носик, когда под самым окном чья-то абсолютно несносная дочурка оскорбила собственную мать. Себе девушка в жизни не позволила бы подобного. Мама хоть и не была столь строга в воспитании и закалке характера Солнцевой, но отцу перечить не могла. Чаще кнут получала Вера, чем пряник. А сладость могли заменить чтением полезной и крайне интересной книги по основам психологии, или зубрежкой высоколетящей мысли, оформленную поэзией буддистского послушника.
И внезапно сердце сжалось. Не от того, что вспомнились старые обиды, а оттого, что Вера в очередной раз прочувствовала свое одиночество. Придумывая себе задания, ставя себя на канонический пьедестал вершителя судеб целой страны, целой эпохи, Вера забывала, что она абсолютно одна. И не будет в ее жизни - теперешней жизни Епанчиной - друзей и единомышленников. Придется и дальше идти в одиночестве.
Услышаны были твои мольбы, девочка. Ты стала самостоятельной. Избавилась от гнета. От родительской опеки. От навязанного чужой симпатией или расчетом жениха. Иди теперь. Лети. Свободна!
А у любой медали имеются две стороны. У чрезмерной опеки - жажда свободы. У свободы - ответственность.
Вера, не растеряв по жизни врожденного оптимизма, отмахнулась от набежавших мрачных мыслей, расправила плечи и решила - раз вручили ей почетную медаль, не важно, что на оборотной стороне, Солнцева-Епанчина будет гордо нести ее на груди.
Кстати, о медалях!
План по возвращению опять же таки в родительское лоно, пускай и генеральское, все еще оставался в силе. Женевьеф сказала, что уже заключила договор на новую партию товара, значит, будут новые денежные поступления. При чем в таких количествах, что держать их в хоть и запертом, но все же ящике письменного стола - небезопасно. Следовало в срочном порядке посетить банк. Благо таковой располагался аккурат за углом.
