Дома все сидят за столом, в кругу керосиновой лампы. Все смотрят на меня, кроме Мейнта, склонившегося над своей тарелкой и продолжающего есть.
«Где ты был, почему пришёл так поздно?»
У меня нет ответа.
«Не стой столбом, снимай пальто».
Мем отодвигает свой стул назад и привстает, в ужасе глядя на меня: «Ты же весь мокрый».
«В школе, мне пришлось остаться в школе и рисовать».
Меня ударяет мысль, что я оставил драгоценную коробку с карандашами в машине. Теперь мне определённо конец.
Хейт берёт меня за плечо и выводит из комнаты.
«Нам нужно поговорить наедине, мой мальчик».
Я понимаю, что он всё знает и я ничего не смогу скрыть. Прислонившись к стене, я снимаю мокрую одежду и делаю вид, что полностью поглощён этим занятием.
«Это правда, Йерун, что рассказала Янси?»
Я пытаюсь сделать вид удивлённой невинности.
«О чём?»
«Янси говорит, что ты получил от солдата конфеты, мальчишки из деревни видели это».
Приходит облегчение, я опускаю голову и киваю.
«Когда ты что-то получаешь, это предназначено не только для тебя, ты это понимаешь? Присваивать себе всё — это плохо».
Я смотрю на худое лицо усталого мужчины, пытающегося придать своёму лицу строгое выражение.
Я не его ребёнок, а гость, беженец из города. Он беспомощно стоит напротив меня в этом плохо освещённом маленьком помещении и не может сдержать улыбки. Я хочу встать как можно ближе к нему, чтобы он мог меня поддержать.
С тяжестью на сердце кладу я пакетик в его руку.
«Здесь не хватает только одной штучки. Я неправильно поступил, Хейт».
Я креплюсь, но всё равно начинаю плакать. Хейт раскрывает красно-синий пакетик и рассматривает четыре тонкие серебристые полоски в своей руке. Мой секрет, моя драгоценная тайна…
«Четыре. Каждому из вас по одной. Иди и раздай».
Он мягко подталкивает меня обратно в комнату. Я кладу полоски рядом с тарелками Мейнта, Янси и Пики, как распорядился Хейт.
Но четвёртой я же могу распорядиться сам? Я кладу её перед Тринси, но она ласково отдает назад.
«Сохрани её».
Я оставляю её на столе, мне безразлично, кому она достанется, Диту или Попке, в любом случае я избавляюсь от неё, я больше не хочу обладать ею. Это досталось мне от солдата и должно исчезнуть навсегда.
Я сажусь на своё место, но не могу проглотить ни кусочка.
«Ты ничего не хочешь? Ты не заболел?»
Надеюсь, что они больше ничего не спросят и оставят меня в покое. Я слышу, как остальные дочиста выскабливают свои тарелки, запахи пищи и тепло вызывает у меня головокружение. Но когда я пытаюсь что-то проглотить, я ощущаю привкус солдата, сильный и неприятный.
«Я должен съесть что-нибудь, — думаю я, — тогда это пройдет, я избавлюсь от него».
Но, неожиданно и непреодолимо, мне захотелось, чтобы он оставался.
На следующее утро Мем осматривает меня, кладёт свою большую руку на мой лоб и говорит: «Слишком горячий. Тебе лучше провести денёк в постели».
Бодрствуя и снова впадая в дрёму за закрытыми дверями алькова, я ощущаю фрагменты проходящего дня: первые искажённо звучащие голоса за завтраком, всепроникающий и все заглушающий аромат чая, заставляющий мой желудок сжаться в спазмах из-за жажды. Когда я, цепляясь за руку Мем, жадно пью из чашки, которую она держит перед моим ртом, я замечаю, что привкус солдата пропал, растворился как сон, ушёл. Я пью и никак не могу напиться.
Во сне солдат толкает меня к стене, его язык, словно угорь, впивается в мои уши, мои ноздри, мою шею. Солдат хватает меня, улыбается и подмигивает. Я чувствую как угорь обвивает мои стопы и скользит вверх по ноге. И когда я вырываюсь, солдат прыгает в машину, беззвучно крича и преследует меня на дикой скорости. За автомобилем бежит кровожадная, разъяренная толпа во главе с пасторской женой. Добежав до моря, я прячусь, и все они падают в воду, один за другим…
Затем я слышу хлопки очищенных картофелин, падающих в ведро. Потом дом погружается в могильную тишину. Альков невообразимо увеличивается, и я, как маленький гномик, лежу под одеялом, и окружающие стены кажутся необычайно далёкими.
«Мем?»
Издаю ли я звуки или же мой рот открывается беззвучно?
Чай, жажда — я хочу это произнести и не могу, мой голос пропал.
Спустя вечность я вижу озабоченное лицо Мем.
«Что ты хочешь? Что ты говоришь? Цветные карандаши? У нас их отродясь не было, они были у тебя, наверное, только в Амстердаме».
Она поправляет одеяло.
«Лежи спокойно и постарайся заснуть».
Её рука ласково гладит меня.
А вдруг это он?
…Солдат толкает в мой рот жвачку, которая словно пробка, становится всё толще и толще. Он проталкивает её до тех пор, пока она не застревает у меня в горле и я не могу дышать. Я яростно отбиваюсь, пытаясь освободиться, и меня дико избивают…
Растерянно я смотрю на маленькое ведёрко, которое протягивает мне Мем. Длинная нить слюны свисает из моего рта, а в горле словно застрял огромный кусок. Мем терпеливо стучит по моей спине, воздух, который я вдыхаю, резкий и тяжёлый.
Когда я пытаюсь схватить Мем за руку, чтобы держаться за кого-то, она вновь исчезает; я слышу стук её сабо по полу и какой-то скользящий шум, словно она тащит что-то, или кого-то.
Кого? Я присаживаюсь.
Вероятно, это всего лишь ветер…
Вечером Тринси тихо открывает альковные двери.
«Ты не спишь?»
Я вижу, как в комнате ужинают, слышу стук ножей и вилок, отдалённые голоса, вижу Хейта, который кивает мне. Мем кормит меня кашей, её рука раз за разом властно оказывается у моего рта и я послушно впускаю ложку. Я чувствую себя лучше, тепло разливается по моему телу.
Удовлетворённый, я позволяю Мем обтереть мокрым платком мне лицо и шею и забиваюсь под одеяло.
«Ему лучше, он уже не такой горячий», — сообщает она в комнате.
Может мне спросить про пальто? Я хочу понюхать рукав, чтобы вспомнить солдата. Мне нужно знать его запах…
Когда я чувствую, что рядом со мной кто-то есть, я впадаю в большую панику.
«Я уже слопал это», — улыбается Мейнт.
В темноте я слышу скрип досок и чувствую как они вибрируют на потолке.
«Ты можешь получить у солдата всё, что захочешь? Даже шоколад?»
Я делаю вид что сплю и молчу.
Я хочу только своё пальто, я желаю почувствовать его запах. Я отворачиваюсь к стенке и пытаюсь вспомнить его лицо, линию его щёк, его сломанный зуб.
Мейнт засыпает, я слышу его тихое и равномерное дыхание.
Я заболел из-за того, что чужая слюна попала в мой рот, это наверное опасно? Я с ужасом вспоминаю, что сегодня он хотел приехать на автомобиле ко мне. Моё тело становится мокрым и горячим: он рассердится на меня, если не дождётся? Я чувствую выступивший на лбу пот и моё сердце начинает учащённо биться…
Солдат сидит на рельсах за сараем, он смотрит на меня, и я не могу пошевелиться под взглядом его глаз.
Так как Мем считает, что я всё ещё болен, то позволяет мне не идти в церковь, вопреки обычаю. На столе в хаотичной неразберихе стоит брошенная после завтрака посуда, но гостиная пуста. Я выбираюсь наружу и вижу Хейта, который с детьми движется в сторону Вамса. Стоит солнечная весенняя погода, пальто у девочек расстёгнуты, а Попке и Мейнт весело вышагивают в белых рубашках. Армейская машина встречает эту маленькую группу прихожан и проезжая мимо, громко сигналит, нарушая воскресную тишину. Она съезжает с дамбы и останавливается рядом с насыпью. Несколько солдат выходят из неё и поднимаются на дамбу. Наверху они осматриваются и скрываются из поля моего зрения за дамбой. Я неторопливо возвращаюсь в дом и выглядываю из окна: автомобиль на дороге выглядит неуклюже и потерянно, словно подсадная утка, погружённый в тишину. Я в раздумье: пойти туда или остаться дома? Мем наверняка найдёт подозрительным, что я не лежу больной дома, а бегаю в гавани. Так ничего не надумав, выхожу наружу.
«Я просто смотаюсь к лодке, посмотреть, всё ли там в порядке».
Я послушно надеваю пальто, чтобы «не заболеть снова», как кричит мне вслед Мем.
В гавани нет ни одного человека. Привязанная белая коза на выпасе пронзительно блеет, когда я прохожу мимо неё. Лодочные мачты, сияющие, словно вязальные спицы, лениво раскачиваются. Набережная пустынна. Я запускаю камешком по воде: круги постепенно затихают. Может вернуться?
С каждым моим шагом стремление к алькову, в котором я прячусь от окружающих проблем, становится всё сильнее: я тоскую по темноте, уединению и заботливым рукам Мем, подносящим еду и заботливо поправляющим одеяло. Я иду на другую сторону маленькой гавани. Над деревянным настилом причала вьются чайки, взлетающие при моём появлении; некоторые жадно сжимают в изогнутых клювах беспомощно трепыхающиеся рыбьи тела. Несколько овец пасутся у дамбы. Мне издалека слышны звуки их жующих челюстей, срывающих траву с земли.
