— Шесть с половиной, — поправлял Якоб Файт. — Но разве пчелы не удивительные существа? Даже, можно сказать, существа аллегорические. Прекрасный пример для воскресной проповеди. Как все у них разумно! И какое богатство мысли!
В течение трех лет — а именно столько продолжался эксперимент с пчелами — вся община была в курсе пчелиных дел своего патера. («Наш господин», — называли они его и приветствовали неизменно словами: «Хвала Иисусу Христу!»)
Мальхен, однако, подозревала, и не без оснований, что его интересовали не пчелы, и тем более не мед, по сама процедура ухода за ними, все эти сложные приспособления и инструменты. Ему просто интересно было бегать по саду с дымокуром в руках, в перчатках и в шляпе с защитной сеткой.
Через три года все кончилось. То есть кончилось с пчелами, но началось с айвой. Подобно тому как Лукулл насаждал вишню в Италии, Якоб Файт пытался насадить айву в высокогорном лесу.
— И я еще должна была варить из нес желе, — рассказывала Мальхен. — Попробуй-ка добейся, чтобы оно было достаточно крепким.
Но чем для пчел было лето, тем для айвы была зима. Большинство деревьев зимой вымерзало. Такова же была судьба экспериментов с августовскими яблоками, грушами Вильямса, китайской капустой, спаржей и с разведением шампиньонов в подвале ризницы. Якоб Файт просто не мог принимать Хунсрюк таким, как он есть. Ему постоянно хотелось облагородить его.
— А моя чудная белокочанная капуста?! А кольраби? А цветная капуста? Что, все это, по-твоему, пустяк?
— Не могу я готовить на обед одну капусту! — кричала в ответ Мальхен. — Я уже делала капусту три раза подряд. Я этого больше не вынесу.
— Тогда законсервируй ее, — не сдавался Якоб Файт. — Или выброси.
Глубоко разобиженный, он запирался в своем кабинете.
— Пришлось мне помучиться, — рассказывала Мальхен. — Всего-то у него всегда было в три раза больше, чем нужно. Я хочу иметь всего вдоволь, говорил он. Однако не привередничал — ел все, что я подавала на стол.
Впрочем, не только с погодой Хунсрюка не желал мириться Якоб Файт. Пусть немецкий католицизм и пошел в конце концов на сделку с прусским юнкерски-капиталистическим государством, но только не Якоб Файт. Он спорил даже со своим высшим повелителем на земле. Ибо то, что папа Лев XIII проповедовал в своей энциклике «Rerum novarum»[20], было совсем не но вкусу Якобу Файту.
Он внушал Лее, что даже тот высочайший авторитет, который стоит выше самой высокой светской власти, можно критиковать. Критиковать — и тебя вовсе не поразит тут же молния. Она слышала такие имена, как Феброниус (он же викарный епископ Иоганн Николаус Хонтхаймский), Виттенберг (глубоко почитаемый учитель Якоба Файта), упоминались имена и некоего Карла Маркса, епископа Хоммера, Хермеса — но тут уж Леа совсем ничего не понимала. Она улавливала лишь, что корреспонденты Якоба Файта обвиняют его в том, что он вырывает цитаты из общего контекста, сваливает в кучу разные исторические факты, что он вообще демократ (это, очевидно, было чем-то ужасным).
— Да, демократ, — мрачно бормотал Якоб Файт.
— А теперь кончайте! — кричала Мальхен.
Но что же не устраивало Якоба Файта в этой энциклике? И как он вообще оказался в этой дыре — Хунсрюке?
В тысяча восемьсот сорок восьмом году Якоб Файт, двадцативосьмилетний блестяще одаренный священник в управлении епархиального епископа в Трире, мог еще рассчитывать на головокружительную карьеру, год же спустя он обосновался уже в своем горном лесу, там, где чувствовал себя на своем месте.
Когда в сорок восьмом году проходили майские выборы, жителям Трира предстояло выбирать между консерватором Фридрихом Целлем и другим кандидатом, горячим и дерзким на язык радикалом-республиканцем, который был очень популярен в народе, настолько популярен, что в тысяча восемьсот пятьдесят первом году пруссаки приговорили его к смертной казни, тут же вызвали из Кёльна единственного на всю Рейнскую область палача, мастера Хаммеля, и его помощников, дабы спешно казнить его, хотя бы in effigie[21] (на следующее утро объявление на позорном столбе с именем этого человека было украшено розами), звали его Людвиг Симон.
Первого мая в выборщики прошли только сторонники его радикальной республиканской партии, одиннадцатого мая ста пятнадцатью голосами из ста сорока пяти он сам был избран во Франкфуртское национальное собрание.
Трирский епископ (о чудо!) воздержался и не высказал своей точки зрения на выборы, а потому за Людвига Симона проголосовала еще и значительная часть низшего духовенства.
Это был тот самый год, когда Якоб Маркс, профессор духовной семинарии в Трире, выступая перед Обществом святого Пия, заявил, что государство проводит позорную опеку церкви, используя при этом давление, хитрость и грубое насилие. С тех пор как существует Пруссия, сказал он, для церкви и религии можно ожидать только самого худшего. Он ненавидит неограниченную власть князей. Государство ныне, утверждал он, захватило себе все права и преимущества, народу же оставило лишь обязанности и дополнительные тяготы. Профессор Маркс потребовал предоставить народу политические и социальные права, дарованные ему самой природой. «Мы хотим, мы требуем свободы, — провозгласил профессор, — слишком долго мы пребывали в недостойном рабстве».
Видимо, в Трире уже тогда господствовали довольно прогрессивные настроения, вот почему тот же Якоб Маркс опубликовал в католическом ежегоднике за тысяча восемьсот сорок седьмой год статью под названием «Иезуиты как предшественники коммунизма». И признавал, что от коммунизма его отвращает, собственно, только атеизм. В остальном же иезуиты давно уже осуществили его, а именно в Парагвае.
Третьего мая сорок восьмого года был предпринят штурм караульни городского гарнизона, и в городе развевалось не только германское знамя (черно-красно-золотое, а не черно-бело-красное) на ратуше, но на башне церкви святого Гангольфа — это был единственный случай в Рейнской области — еще и красное.
Якоб Файт тогда, похоже, изрядно побушевал, да так, что на весь остаток дней его отправили в лесную глухомань. Однако вытянуть из него что-то в этой связи было невозможно. Это был кусок его прошлого, который со временем затвердел, пропитался горечью и сделался неприступным. Вот только «Rerum novarum» была ему не по вкусу. Решительно не по вкусу.
Леа была замужем уже около двух лет, когда Юлиус Грунд и Ханнес решили заняться садом дяди Якоба. К тому времени сад совсем зарос. Начав его перекапывать, они натолкнулись на каменную кладку. Когда они раскопали первые два метра, а конца все еще видно не было, Юлиус позвал Лею.
— Мне кажется, здесь стояли ульи, — сказала она.
— Но ведь на этой кладке можно построить двухэтажный дом, — сказал Ханнес.
Фундамент был шириною примерно в метр и сложен из самого лучшего бута.
— Ханнес, тащи-ка кирку, лом и кувалду, — приказал Юлиус Грунд в отчаянии.
Леа смеялась так, что у нее закололо в боку.
В другом углу сада Ханнес наткнулся еще на одну кладку. Она была таких же гигантских размеров, как фундамент под ульи, оказалось, что это бассейн для золотых рыбок. В нем отдельно были выложены огромные чаши, в которых дядя Якоб, очевидно, собирался разводить лилии. В центре нечто похожее на фонтан в виде рыбы. Впрочем, сей скульптурный проект, то есть то, что должно было в будущем стать рыбой, был закончен ваятелем, явно осознавшим свое бессилие, едва наполовину.
— Я никогда не глядела, чем он тут занимался, — сказала Мальхен. — Если хочешь поберечь свои нервы, лучше не задумывайся об этом.
Ханнес вывез две тележки бута, когда Юлиус Грунд наконец сказал:
— Кончай, не хочу я знать, что там еще упрятано в земле.
— Мы знаем, что вы имеете в виду, — сказал Мундт, когда Леа Грунд украсила цветами могилу дяди. Но тогда речь шла не только о патере Файте.
Осенью 1923 года Дортен и Матес провозгласили в Кобленце Временное правительство Рейнской республики. После того как двадцать шестого октября правительство это было признано французским главнокомандующим Тираром, Юлиус Грунд провозгласил Рейнскую республику и в деревне.
В 1932 году Юлиус Грунд через газету «Хохвальд-цайтунг» ответил некоему адвокату, по фамилии Кламрот, нападавшему на него в газете «Фёлькишер Меркур»: «Не надейтесь, что большинство населения выберет своим представителем одного из членов вашей партии. Неужели вы пребываете в заблуждении, будто большинство населения составляют несколько базарных крикунов да марателей булыжной мостовой? Запомните, господин писака, мы вас не боимся, даже если когда-нибудь вы и станете у руля в грядущем третьем рейхе. (Но еще чуточку терпения.) Мы без страха идем по нашему прямому пути, и я не позволю вам диктовать мне, даже если вы будете ежедневно поминать меня в ваших газетенках…»
