Было не так уж трудно прочесть у нее на лице, как она несчастна, и потому Якоб Файт сказал:
— Сначала хорошенько выспись, а потом скажешь мне, что ты решила. Если хочешь вернуться, я скажу, что священнику не подобает держать такую красивую девушку у себя в доме. Мне нужна дурнушка.
Она так никогда и не сказала ему, что решила. Якоб Файт, несмотря на свои восемьдесят лет, поддерживал весьма обширную переписку. Ему всю жизнь приходилось страдать от недостатка общения, говорил он. Понятно, что Мальхен, экономка, давно уже перестала прислушиваться к его болтовне за столом или в кухне, когда, отвлекая ее от чистки картофеля или глажения белья, он надоедал ей рассуждениями о Бисмарке, а то еще соображениями, высказанными каким-то каноником по поводу гражданского брака. Совсем иначе относилась к нему Леа, и Якоб Файт уловил это сразу же.
К тому времени минуло два года, как умер папа Пий IX, и новый папа, Лев XIII, успел уже договориться с Бисмарком. До Леи докатились отзвуки спора, который берлинский врач по фамилии Вирхов ошибочно назвал «культуркампф»[19], это были отзвуки времени, когда Якобу Файту еще позволено было делать то, что он с великим удовольствием делал всю жизнь, — бороться. Усмехаясь, он показал Лее копию доклада, который в декабре 1875 года бургомистр Рюдель адресовал королевскому ландрату в Трире.
«Вследствие тайного подстрекательства патера Файта здесь господствует ныне весьма недоброжелательное настроение по отношению к определенным чиновникам (жандармерии). Ранее жители неизменно встречали меня с подобающим уважением и дружелюбием, в последнее время, однако, они приветствуют меня при встречах лишь от случая к случаю и, как правило, проходя мимо, отворачиваются в сторону. Девятнадцатого декабря я хотел лично удостовериться в том, что Файт ведет богослужение надлежащим образом; при этом, однако, меня даже публично осмеяли. Состоялись даже, как я сумел выяснить впоследствии, некие публичные сборища, имевшие целью побитие меня камнями. Гнусный этот замысел, однако, не осуществился, благодаря вмешательству некоего достойного человека. („Это был я!“ — воскликнул Якоб Файт.) Подобное общественное брожение сохранится и даже усилится, покуда здесь остается Якоб Файт. Посему было бы чрезвычайно желательно по возможности скорейшее удаление отсюда этого человека».
Якоб Файт помирал со смеху, видя выражение ее лица. Это же противоестественно: чтобы патер — воплощение высшего авторитета в ее глазах — обвинялся в том, что свершал церковные обряды, не имея на то соответствующих полномочий, да еще за это должен был предстать перед исправительным полицейским судом в Трире. («Но я был оправдан за отсутствием улик!» — торжествующе выкрикнул Якоб Файт.) Чтобы патер только упомянул о своем враждебном отношении к церкви в новогодней проповеди, а какой-то учителишка тут же донес бы на него. («Филипп, так его звали, эту мразь», — гремел голос Якоба Файта.) Чтобы против этого патера возбудили судебный процесс из-за того, что во время праздника Тела Господня он разрешил процессии двигаться под музыку. И чтобы ему запретили совершение всех обрядов. («Но все равно я продолжал и дальше исполнять свой долг!» — выкрикнул Якоб Файт.) Все это для пятнадцатилетней девушки было непостижимо.
— Но разве власти и церковь не одно и то же?
— В том-то и дело, что нет, — громогласно провозгласил Якоб Файт. — Да, собственно говоря, этого и не должно быть.
Мальхен бранилась. Он внушает молодой особе вредные, строптивые мысли, он учит ее неповиновению и мятежу.
Это и в самом деле было так. Впервые Леа поняла, что государство может быть чем-то таким, против чего необходимо бороться. И что у человека должно быть право на такую борьбу.
Не один месяц молодежь деревни несла караул, чтобы вовремя предупредить о появлении жандармов, которые могли нагрянуть внезапно, дабы представить наконец свидетельства ослушания патера Файта. Леа словно воочию видела благородных юношей с факелами в руках, напряженно всматривающихся в ночную тьму. Но больше всего она любила историю, как дядю приговорили к денежному штрафу в триста талеров, который мог быть заменен тремя месяцами тюрьмы. Понятно, штрафа он не уплатил (и уплатить не мог), а следовательно, его имущество должны были описать, и тогда крестьяне в одну из декабрьских ночей погрузили на телеги его мебель и книги и доставили все это в Трир. В новогоднюю ночь Якоб Файт отслужил свою последнюю мессу и, прежде чем его успели арестовать, переправился через люксембургскую границу в Гревенмахер. Картина эта так и стояла у Леи перед глазами: вереница нагруженных доверху телег («Должен тебя разочаровать, телега была всего одна», — сказал Якоб Файт), ясная морозная ночь с поскрипывающим под ногами снегом, горящие факелы (ох уж эти факелы!), у всех благочестивое и одновременно радостное настроение, звучащие в воздухе псалмы, в каком-то смысле даже безумная процессия.
Роспуск Отделения католической церкви в прусском министерстве по делам культов, параграф закона о церковных проповедях, закон о государственном надзоре за школьным образованием, майские законы, закон об обязательном гражданском браке, закон о государственном надзоре за имуществом католических епархий — единственное, что от всего этого осталось, был гражданский брак.
Но исходило все это из Пруссии, а что такое Пруссия, она знала и сама: это был лесничий Катте. Долговязый, сухопарый человек, настоящий прусский юнкер, солдафон, умеющий разговаривать только командами, он не стеснялся писать доносы на детей и старух, осмеливавшихся притащить из лесу охапку хвороста или ведерко малины.
— Пока они у нас не появились, весь Хунсрюк был зеленым, — говаривал нередко Якоб Файт. — Вместе с пруссаками к нам в леса пришла дугласова пихта, и Хунсрюк сразу помрачнел. В мебельную фабрику превратили они нашу землю.
Еще в те времена дугласову пихту называли «прусским деревом», а если кто призывался, то он шел не в армию, а «служить пруссакам».
— Ох уж эти великодержавные прусские господа, какие же они на самом деле голодранцы!
Легенды о прусской скупости вызывали веселый смех на Рейне и Мозеле, в областях, которые должны были кормить этих господ. Можно, конечно, назвать голод и постом, но это не одно и то же. Ведь это ужасно, вздыхал Якоб Файт, что только подавали к столу в доме лесничего. Зато плодиться они могли, как кролики. Каждый год лесничий неукоснительно производил на свет ребенка. Ненависть к пруссакам, которую Якоб Файт внушил и Лее, была давним счетом, восходившим еще к тысяча восемьсот четырнадцатому году, когда эти господа впервые появились здесь и вели себя словно в завоеванной стране.
В народе рассказывали бесчисленные истории о том, как патер Файт обвел лесничего вокруг пальца, выставил его на всеобщее посмешище, сбил с него спесь. Лишь немногие из них соответствовали действительности, почти все были просто выдумкой, и казалось, они распространяются сами собой. Тем временем боевые петухи состарились: и долговязый, сухопарый пруссак, и бывший мозельский крестьянин, — их взаимная неприязнь состарилась вместе с ними.
— Не по-христиански это, — шипела Мальхен, — ничего не забывать и ничего не прощать!
— Ну, заладила! — восклицал на это Якоб Файт. — Да ведь у этих пруссаков пусто не только на столах, но и в головах тоже.
Это была любимая тема Якоба Файта. Сам он говорил по-французски почти так же хорошо, как и по-немецки, и в его применительно к жалованью духовного лица низшего звания огромной библиотеке имелось множество книг на французском. Большинство его любимых писателей были французы. Правда, попытки его давать Лее уроки французского языка сорвались из-за ожесточенного сопротивления Мальхен, но все-таки он сумел привить племяннице Лее любовь к стране, к которой Хунсрюк находился ближе всех других немецких областей, к стране, которой они многим были обязаны.
Мальхен была права, возражая против того, чтобы он отвлекал девушку от домашних дел. Хлопот с ним и так хватало — особенно когда он пытался сделать что-нибудь полезное.
Например, обработать сад. Или завести пчел. Как гордился он, когда смог преподнести Мальхен первое ведерко меда! Но что сказала Мальхен?
— Как, и это все? И это дали четыре роя?
Она была, бесспорно, права. Но как могло что-то цвести, если все время шел дождь? Причина была в погоде, типичной для Хунсрюка, в вечно дождливом, холодном лете у них в горах.
— Откуда же им взять мед?
— А откуда нам взять деньги на сахар? — вопрошала Мальхен. — Мешок сахару извели на какие-то пять кило меда!
— Шесть с половиной, — поправлял Якоб Файт. — Но разве пчелы не удивительные существа? Даже, можно сказать, существа аллегорические. Прекрасный пример для воскресной проповеди. Как все у них разумно! И какое богатство мысли!
