— Вы что-то хотели? — привычно моргнула юная продавщица и брезгливо изобразила радушную улыбку.
Степанов отмахнулся от нее как от надоедливой мухи и медленно двинулся вдоль стендов. Он прошел один раз, второй, третий, упиваясь строгим великолепием и вожделенно шевеля ноздрями. Наконец, когда взыскательный глаз выучил наизусть каждую стежку шитья на сверкающей поверхности каждого ботинка, Степанов осторожно снял со стены вожделенную пару.
Он поднес ботинки к лицу и вдохнул нетронутый потом восхитительный запах. Запустил пальцы в носки ботинок и выудил бумажные комочки. Тщательно осмотрел обувку со всех сторон. Удовлетворенно кивнул кожаным подошвам и каблукам, покрытым тонким слоем вязкого черного материала. Улыбнулся крепкому шву, скрепляющему клеевой край. Согласился с сухой прохладной стелькой над вправленными в прохладу каблука сплющенными концами гвоздей. Принял на веру прочность кожаного верха и усиленного вставкой задника. Довольно оттянул прорезиненный язычок. Присел на дерматиновую банкетку и, вооружившись пластмассовой ложкой, сунул в ботинок левую ногу.
Выдержал паузу, шевельнул пальцами в новом жилище, прикрыл глаза, на ощупь поймал второй ботинок и обул правую ногу. Медленно встал, перекатился с пяток на носки и обратно, повернулся, сделал один шаг, второй, повернулся, еще раз повернулся и медленно приоткрывая блаженный прищур глаз уставился на сверкающие чудесные носы.
— И как вам? — зевнула за плечом продавщица.
— Беру, — презрительно процедил Степанов.
Бывают такие мгновения в жизни, которые и есть внезапное самородное счастье, но понимаем мы это только именно в блаженные секунды или через долгие-долгие годы, когда внезапно дыхнет нам в лицо цветочная отрыжка минувшей жизни. Понимаем поздно, потому как золотой песок жизни не оседает в быстром течении, а уносится в неизвестном направлении, и нам остается только вспоминать заветный хруст бесценных крупинок под нашими бесчувственными ногами. Только человек, умеющий проникать в полноту жизни, заныривать в самую ее глубину, способен переживать по отдельности каждую крупинку выпавшего ему счастья.
Именно таким счастливчиком был Степанов.
Прижимая к боку картонную коробку, в которой нашли временное пристанище его войлочные убожества, Степанов прошагал восемьдесят пять счастливых шагов от обувного магазина до центральной улицы. Добавил к ним четыреста счастливейших со скрипом шагов по главной магистрали города. Разменял тысячу шагов радости на чистых микрорайонных тратуарах, пока не громыхнул веселым ключом в двери собственной квартиры.
В коридоре, поставив на пол тяжелые сумки, стягивала с ног обшарпанные туфли-лодочки жена. Она поняла все с первого взгляда. Исказила лицо, словно обожгла у плиты утомленные непосильной работой пальцы. Заткнула за ухо прядь седых волос. Метнулась к туалетной комнате, загремела дверцей шкафчика и медленно вернулась в коридор с выпотрошенным Степановым тайником. Проговорила сипло:
— На что же я теперь буду Сережке школьную форму покупать? Учебники? Тетради?
Спросила с затаенной надеждой:
— Когда же ты сдохнешь, урод?
Степанов продолжал улыбаться. Он не понимал ни слова. Она говорила на незнакомом языке.
2006 год
Деревянные солдатики вырезаются из деревяшек. Деревяшки получаются из деревьев. Деревья растут из земли. Зимой из снега. Из земли расти легче, поэтому летом на деревьях есть листья. Зимой листьев нет. Стволы стоят как кривые колонны. Кастрированные тополя у моего дома напоминают пародию на Парфенон. Тополь плохое дерево. Гнилое и слабое. Зато растет быстро. Все, что растет быстро — гнилое и слабое. Для резьбы не годится. Только на дрова. Дрова — это те же самые деревяшки, только приговоренные к смерти на костре. Или в печи. Но печи у меня нет. У меня обычное паровое отопление, хотя вряд ли оно паровое, потому что пар не бывает холодным. Если в мороз дышать на улице, то изо рта вылетает пар. Он ведь холодный? Или теплый? Во рту — теплый, а когда выдыхаешь, сразу становится холодным. Или не сразу? Попросить, что ли, кого-нибудь подышать? Только на руку. В детстве мама отправляла меня к парикмахеру. У старика имелась ужасная ручная машинка, которая нещадно драла волосы, но страшнее всего был запах изо рта. От парикмахера так воняло, что я жмурился, пытался дышать ртом, не дышать вовсе. Приходилось нелегко. Долго не дышать — трудно. Дышать же ртом в парикмахерской было нельзя, в рот попадали волосы. Нет ничего ужаснее, чем волосы на языке и в горле. Даже твои собственные. А уж если чужие, совсем плохо. Стрижка превращается в запланированную пытку. Не люблю волосы на языке.
Я даже не знаю, зачем мне дались деревянные солдатики. Я в солдатики не играю. Неинтересно, да и возраст уже не тот. И нож в руки мне лучше не давать. Обязательно порежусь. Буду искать бинты, пластырь, капать кровью на лестничную площадку. На площадке от этого хуже не будет, там и так все заросло грязью. Соседи хотят видеть мое имя в графике уборки лестницы. Я вежливо улыбаюсь, вносите — говорю. Только убираться все равно не буду. До тех пор, пока детишки этих самых соседей продолжают гадить, сорить, плевать на пол. Я вообще не люблю соседей, даже хороших соседей, плохих я ненавижу. В моем представлении ад это тесная коммунальная квартира. Когда я считался маленьким, даже не то что маленьким, а не очень большим, я жил в коммунальной квартире. Наш сосед напивался до такой степени, что мочиться на стену прямо в коридоре, а я прятался за тонкой картонной дверью и ждал маму, чтобы пожаловаться ей. А еще мстил этому соседу, подглядывал за его некрасивой женой в окно ванной комнаты, поджигал обгорелые спички в стеклянной пепельнице на кухне, пока от нагрева эта пепельница не развалилась на части. Не люблю себя в прошлом. Все мое прошлое отличие от соседских ублюдочных отпрысков, что мой идиотизм был направлен только на самого себя. Самого себя не люблю. Ненавижу.
Когда волосы попадают в рот это очень неприятно. Если рвотный рефлекс на саму жизнь, что уж говорить о волосах? Я даже толком рот прополоскать не могу, когда чищу зубы, а уж волосы… Будь на то моя воля, я бы приговаривал всех женщин, желающих близости, к обязательной паховой эпиляции. Легче привыкнуть к отсутствию волос, чем к ним же на языке. Женщин это беспокоило бы только в первые дни. Постепенно они бы привыкли и уже не стеснялись своих обнаженных лепестков, даже чувствуя себя из-за отсутствия волосяного покрова более голыми, чем обычно. Конечно, если им это надо. Где это «им»? Кто это «им», о которой я должен беспокоиться, чтобы не натереть ее нежную кожу небритыми щеками? Где она?
Желание близости странно сочетается с пониманием, что главное, что женщина может предъявить мужчине, это ее душа. Но мужчина смотрит, прежде всего, на тело. Поэтому — глаза — важно. Не отводите взгляд. Иначе, душа рискует оказаться потерянной для близости. Хотя красивое тело без души тоже не лучший выбор. Оно годится только для совместной мастурбации. Желание женщины, чтобы ее любили такой, какая она есть, скрывает нежелание трудиться над собственным телом, лень и презрение к мужчинам. Мужчины склонны ко лжи в силу собственного статуса. Быть честным с женщиной невозможно. Честность с женщиной предполагает ее глубочайшее и беспощадное оскорбление. Впрочем, никакая женщина и не хочет честности от мужчины. Зачем ей честность? Она согласна, чтобы мужчина обманывал ее, предполагая, что он не врет в главном, в желании. Однако эрекция ни о чем не говорит. Эрекция — это спасительная палочка, с помощью которой мужчина пытается выпутаться из щекотливой ситуации. Мужчина врет женщине из мести. Действительно, раздев женщину, в девяти случаях из десяти мужчина чувствует себя обманутым. Он понимает, что в очередной раз секс не совпадает с желанием. Но даже прекрасное тело не всегда радует. Невозможно касаться обнаженных лепестков, не посмотрев в глаза. Невозможно смотреть в глаза, в которых ничего нет. Иногда в глазах что-то есть, но не хочется смотреть в глаза, которые достались ужасному телу. Вдруг в них скрывается что-то настоящее? Безответное настоящее напоминает пропасть. Во-первых, всякий мужчина боится высоты. Во-вторых, главное вкус. Кому нужен вкус пропасти?
Да, все это работает в обе стороны, но я-то остаюсь на одной…
Женщина думает, что она приносит себя в жертву и хочет ответной жертвы от мужчины. Мужчина с ужасом думает, что жертвоприношение может стать ежедневным.
Меня раздражают женщины, которые играют роль жертвы. Не люблю женщин, которые играют роль жертвы. Ненавижу женщин, которые играют роль жертвы. Боюсь женщин, которые не играют.
Если женщина не знает, чего она хочет, это значит, что она не хочет тебя.
Я вырезаю из дерева солдатиков, чтобы расставить их на шахматной доске. Королеву вырезать не буду. Вырезать мечту — невозможно. Я просто поставлю деревянный чурбачок в угол доски, окружу непроходимым редутом коней, ладей, слонов и пешек. А короля пожертвую в самом начале партии. Противник сразу потеряет ко мне интерес, и я смогу дать отдых изрезанным пальцам, сдвинуть фигуры в ящик, взять в руки деревянный чурбачок и представить, какую бы королеву я мог бы вырезать. У нее была бы стройная фигура, гармонично сужающиеся к ступням ноги, не слишком большая грудь, длинная шея. Я бы не стал делать ее сутулой, но вот шея должна самую чуточку склоняться вперед. Но только так, чтобы позвонок на загривке, над плечами, как это называется, не выпирал отдельным холмиком. Я допустил бы легкий прозрачный пушок у нее на коже. Я много чего допустил бы. И ее капризы, и срежиссированную глупость, и светящийся ум в глазах. Даже неэпилированный пах. Какая разница. Все перестанет иметь значение в то мгновение, когда понимаешь, что весь мир сузился до размера ее зрачков. И еще уже от вспышки спички, когда она попросит закурить, голая и потная, пахнущая моим запахом и слегка удивленная, что я опять готов ее целовать там после того, что только что сделал с ней.
