— Работа началась с репетиции со статистами, — продолжает Ингмар, глядя, как лошадь поднимает голову и мотает ею, чтобы освободиться от кружевной занавески. — Мне надо было рассказать, о чем пьеса, и я попросил тишины. Но все продолжали разговаривать, словно меня и не было. Они нашли старую удочку, играли с ней и смеялись.
Телка с болтающимся поводом медленно и торжественно выходит из своего укрытия за шифоньером. Свет настольной лампы маслянисто поблескивает на ее светло-бурой шкуре.
— Я объяснял им, что это единственная пьеса Стриндберга, которую надо играть совершенно реалистично. Но статисты, не обращая внимания, продолжали болтать и шуметь, и, выйдя из себя, я закричал: «Репетиция окончена!»
Наклонившись, он треплет овцу по пушистой морде. Та зажмуривается, переворачивается на спину и перебирает дрожащими копытами в воздухе, тяжело валится на бок, вскакивает, фыркает и идет вдоль дивана.
Телка толкает мордой дверь в коридор, просовывает в дверной проем голову, затем протискивается сама. Автоматически закрывающаяся дверь скользит по ее плечам, гладкому крупу и слегка прижимает заднюю ногу.
Вслед за ней тяжелой поступью, низко опустив голову, из гостиной выходит лошадь.
Затем овца, с чувством собственного достоинства в глазах. В шерсти застряли комья земли и солома. За ней идет серо-черная свинья с блестящими глазами.
Ингмар в одиночестве сидит на диване. В коридоре тишина. Маленький бродяжка отбрасывает тусклый свет на панель и столик у стены: сквозь прозрачный подбородок льется яркий свет, а гармошка пропускает лишь мутное коричневое сияние.
Салфетка на спинке падает за диван, когда Ингмар встает и подходит к окну. Откидывает оба крюка и распахивает створки навстречу темноте.
Глубоко-глубоко в черной воде мерцают звезды.
Он взбирается на узкий подоконник, крепко ухватившись одной рукой за среднюю раму, другой — за верхнее полукружье окна, и высовывается наружу, окунаясь в холодный воздух где-то на высоте восьми метров от стылого склона. Он чувствует, как мрачное спокойствие разливается по всему телу.
Клочья облупившейся краски падают на подоконник.
Сердце тяжело отбивает удары, опускаясь все ниже и ниже.
Руки немеют, он почти не чувствует ног, далеко высунувшись из окна. Почти незаметно для самого себя он может выпустить эту опору.
Фасад гостиницы, ряды молчаливых окон, истончившаяся листва, терраса где-то внизу, усыпанная осенними листьями вперемешку со снегом.
Сосна под лунным светом отбрасывает тонкие нитяные тени. Четыре звезды выделяются на фоне других, образуя стрелу. Одинокие фонари угадываются в ложбине, а огромное озеро кажется больше неба.
Ингмар не решается вскрыть письмо, страшась известий об отце. С каждым днем ему становится хуже. Операцию пришлось перенести, подключили Нанну Шварц[41].
Встретив возле столовой Стига, Ингмар рассказывает, что собирается делать финальные эпизоды в церкви Скаттунге и, наверное, пора посмотреть сцены с местом самоубийства.
— Я думал, съемки прекращены.
Рука с письмом дергается, судорожно, словно лапка долгоножки.
— Почему это прекращены?
— Экелунд звонил и сказал, что…
— При чем тут Экелунд? Извини, но такие вопросы надо решать со мной.
Стиг все время прикрывает рукой рот, когда говорит. Взгляд у него скептический.
— Будешь сегодня снимать?
— Да.
— Понимаешь, я на сегодня своих ребят отпустил.
Засунув руки в карманы брюк, Ингмар встречается взглядом со Стигом.
— Может, попробуешь их разыскать?
— Да, но…
— Попробуй, — говорит Ингмар, поворачивается и уходит.
Оглянувшись в дверях, он смотрит на спину Стига и кричит:
— Надо поработать сегодня, если получится решить эту проблему!
Войдя в столовую, Ингмар останавливается и возвращается мыслями в тот момент, когда рассердился на Гуннара и швырнул стакан в стену.
Острые осколки и круглые капельки.
Он медленно отодвигается в сторону, глядя на искрящееся на солнце жидкое месиво стекла и воды. Смотрит, как детские рисунки, множась, отражаются во внутренней стороне полушария.
Испуганный взгляд Гуннара проступает сквозь дрожащие хрустальные подвески люстры.
Ингмар передвигается, и лицо Гуннара исчезает. Снова появляется и растворяется, когда угол зрения меняется так, что капли воды наполняются светом прожектора. Он встает на цыпочки, потом сгибает колени и видит, что кто-то другой стоит рядом с тем местом, где должен быть Гуннар.
Это ребенок. Наверное, Стефан, думает Ингмар.
Мальчик пытается дотянуться до какого-то предмета, но не достает. Ему мешает чья-то негнущаяся рука, лежащая у него на лбу и вцепившаяся в волосы.
Ингмар подходит к актерам, ставит чашку с чаем на стол и садится.
— Вы что, тоже думали, у нас сегодня свободный день?
— Вообще-то Гуннар болен, — сердито говорит Ингрид.
— Я только хотел сказать…
— Что же ты хотел нам сказать? — перебивает она.
— Ничего.
— У меня тоже немного болит горло. Но я конечно же притворяюсь.
Он смотрит в чашку с чаем. По темной поверхности пробегает рябь.
— Я только хотел узнать, готовы ли вы к поездке в Скаттунгбюн.
— Конечно, готовы, — отвечает Макс, глядя на других и пожимая плечами.
Катинка заходит в столовую и жестом подзывает Ингмара.
К. А. догоняет его в коридоре и, расстегивая манжету рубашки, бормочет, что ему как-то неспокойно.
— Ты с Гуннаром говорил?
— Как раз собираюсь, — отвечает Ингмар.
— Вряд ли у тебя получится уговорить его снова ехать в Финнбаку.
— Да я бы и не решился ему это предложить, — с улыбкой говорит Ингмар. — Думаю, сцену можно будет смонтировать из того материала, что уже есть.
Звонит телефон на стене.
— Не знаю, — говорит Стиг, опустив глаза. — Похоже, народ совершенно… мне кажется, они просто не верят, что фильм состоится. Пока царит такое настроение, ничего не получится.
— Да уж.
— Ингмар, — начинает Стиг, пытаясь встретиться с ним взглядом, — скажи, как вообще обстоят дела? Сколько мы еще здесь пробудем?
— Не знаю, — отвечает он, прижимаясь к стеклянному горлу банки.
Снова звонит телефон.
— Ты должен поговорить с шефом. Как только перестанет светить солнце, мы за неделю управимся.
— Мы могли бы сделать все за четыре дня, — отвечает Ингмар. — На это у нас есть деньги, но ты же видишь, что сегодняшний день, похоже, пропал. А если Гуннар до завтра не поправится, то можно собираться домой.
У К. А. дрожат губы.
— Все будет хорошо, — мягко увещевает Ингмар.
К. А. молча смотрит ему в глаза.
— Если б ты мог разыскать Блумквиста и его команду, мы бы сегодня съездили на машине посмотреть место самоубийства.
Сквозь стеклянные двери ресепшена Ингмар видит Бритт Арпи[42]. Он отворачивается как раз в тот момент, когда та открывает рот. «Бергман», — слышится у него за спиной.
Он убегает, чтобы не слышать ее слов о телеграмме, которая пришла утром.
Быстро идет по коридору.
Ударяется о стеклянную стену и, перевернувшись, вспархивает к потолку, отскакивает, залетает под стеклянный колпак и, обжегшись о раскаленную лампу, падает на пол. Обогнув угол, слетает по лестничному пролету и переходит на шаг.
Останавливается, непонятно зачем глядит на часы, делает еще пару шагов и тихонько стучит в дверь.
— Кто там?
Открыв дверь, Ингмар видит Гуннара, который лежит в постели и читает.
Книга сползает на грудь, он закрывает глаза.
— Решил посмотреть, как ты тут.
— Да вот так, — бормочет тот.
— Горло болит?
— Сегодня работать не смогу.
— Понимаю, — поспешно говорит Ингмар. — А как насчет завтра?
Гуннар не отвечает.
— Боюсь, денег не хватит, если мы… с этим, конечно, ничего не поделаешь, но…
Гуннар открывает глаза, губы сужаются в ниточку и бледнеют еще сильнее.
— Может, принести тебе порошки для моментального выздоровления? — спрашивает Ингмар, не в силах сдержать улыбку. — Отец показал мне поздравительную открытку, которую я нарисовал бабушке, когда мне было лет шесть. Она изрисована красными и желтыми лицами с кучей точек. На обратной стороне моя мать написала: «На картине, без сомнения, изображен большой пожар».
Гуннар снова начинает читать.
— Отец впервые захотел посмотреть фильм, пришлось пообещать ему, что все получится, — лжет он.
За окном раздается автомобильный гудок, гнусаво звучат фанфары. Когда, отодвинув занавеску, Ингмар смотрит в окно, он видит, как незнакомец, стоящий рядом с черной машиной на гравийной площадке, машет рукой.
