Мы снова посмотрели друг на друга, развели руками, ничего не понимая.
— Какой вечер? — снова закачала головой Жека. — День же еще!
— Я только для вас пиджаки принесу. — Выкормыш Петипа окинул меня и Илюху взглядом. Теперь уже если не откровенно оценивающим, то заинтересованным.
— Не надо, не утруждайтесь пиджаками, — ответил снисходительно Илюха и отстранил грациозное балетное создание в сторону. Тот даже не попытался сопротивляться, а сразу встал в позицию. Возможно, что и в четвертую.
Мы вошли в квартиру. Еще в коридоре стало понятно, что всех Инфантовых коммунальных жиличек срочно эвакуировали. А было их — всего две старушенции, укрывавших своей теплой заботой безалаберного в хозяйстве Инфанта и даже нас, поздних порой гостей, встречавших приветливо, как родных.
Были они подружками еще с детства, так как выросли именно здесь, в этом древнем доме, поэтому и старость свою берегли именно здесь и наотрез отказывались покидать свои величественные дореволюционные комнаты ради отдельных малометражек где-нибудь в Выхине-Солнцеве. Да и Инфанта, который был им не хуже иного внука, бросать на произвол жестокой Инфантовой судьбы они тоже не могли.
Но на этот вечер их тем не менее эвакуировали. Куда и до какой поры? — вот это осталось за кадром. Во всяком случае, за нашим.
Квартира, однако, не пустовала, скорее наоборот — была плотно набита бомондом, хотя самого Инфанта нигде не наблюдалось. Вместо него на стенах висели тесные ряды листов из плотного картона, на каждый из которых был направлен свет из галогенных электрических осветителей, как-то хитро приспособленных под потолком. Через всю комнату, тоже под потолком, был растянут транспарант абсолютно типографского качества:
«Обнаженный Портрет!» — гласил транспарант. — «Творческая выставка работ Инфанта Маневича».
Так мы поняли, что перед нами выставка. А на листах картона, перед которыми, кстати, толпились ценители, — творчество.
И вообще, в комнате, из которой все лишние предметы были эвакуированы вслед за старушками-коммуналками, тоже нависала атмосфера праздничного творчества — мелким шепотком часто звучали слова «находка» и «образ», а кроме того, слово «видение». А еще атмосфера нависала шуршанием мужских ботинок по натертому паркету и женских вечерних платьев по плечам и спинам их владелец. Не говоря уже про их талии.
Мы тоже обошли комнату по периметру, осмотрели картонки.
Ну что сказать — на каждой из них был нарисован домик с окошком, дверью и трубой, из которой абсолютно везде вился извилистый дымок. Впрочем, творчество автора выходило за рамки функциональных стен и крыш.
Действительно, каждый домик отличался от другого чем-то уникально своим. На одном — прямоугольное окно было замазано густо-синим, на другом — ядовито-оранжевым. Но и не только окно, двери часто тоже были замазаны, и тоже разными яркими, бросающимися в глаза цветами.
— А что, — объединил наше общее заключение Илюха, — дверь — она тоже прямоугольная. А прямоугольник — он тот же квадрат, только с неравными сторонами.
— Ну как же, одно слово — Маневич, — перешла на личности Жека.
Потом мы стали приглядываться к табличкам под картинами. Говорил ли я, что там имелись таблички под каждой картонкой и на них было что-то написано? Оказалось, судя по названиям, что разрисованные домики, все, абсолютно поголовно, были обнаженными портретами.
Большинство домиков определенно описывали главный предмет Инфантова вдохновения — девушку Маню. Как правило, окна и двери здесь были разукрашены в яркие, жизнеутверждающие цвета. Хотя фантазия автора двинулась еще глубже, и некоторые окошки поражали гитарообразной плавностью форм — иногда овальных, иногда округлых, — чем напоминали морские иллюминаторы. Впрочем, тоже старательно выкрашенные.
Но не только Манины обнаженные портреты привлекли наши неискушенные взгляды. Вскоре мы прочитали на табличке две заглавные «Б» и точку между ними. Что однозначно намекало на известного нам БелоБородова.
— Да, стариканчик, — посочувствовал я Илюхе, — черного на тебя не пожалели. Ни на дверь, ни на окно. Одна сплошная чернуха. Что тут поделаешь, если этот Маневич тебя так видит.
— А чего… — Жека отошла на шаг назад, чтобы с расстояния лучше охватить всю объемность произведения. — Что-то есть общее с живым оригиналом. Самому догадаться, конечно, тяжело, но если Б. Бородова рядом поставить в виде образца, то можно и сходство уловить.
— Я Бело-бородов, — заупрямился Илюха, — а не Черно-бородов.
— Но это же обнаженные портреты, — заметил я уклончиво. — К тому же не отказывай художнику в праве на самовыражение.
— Да какой он худо-жник! Разве что от слова «худо», — махнул рукой раздосадованный Илюха, а потом предложил: — Пойдем, Розик, посмотрим, как он тебя самовыражает.
И мы пошли посмотрели.
Меня Инфант видел в крапинку. То красное проскальзывало, то желтое, то синее, то тоже черное, порой фиолетовое — все достаточно яркое и густое. Это я про двери и окно — солнышко же везде, как ему и полагается, было желтеньким, а деревья и травка перед домиками — зелененькими.
— Видишь, — прикинул я на себя домик, — я противоречивый.
— Да ладно, противоречивый, ты подпись под картонкой видел? — указал мне Илюха.
Там действительно имелась подпись. «Лапуля, наносной» — было указано ровными буквами.
— Видишь, ты наносной, — сказала Жека.
— Это хорошо или плохо? — спросил я у товарищей. И зря спросил.
— Наносной — это всегда нехорошо, — ответил за них двоих Илюха. — Наносной означает искусственный, а еще ненатуральный. Что-то с приставкой «псевдо». — А Жека только кивала и кивала, поддакивая.
— Похоже, действительно нехорошо, — согласился я разочарованно и предложил тут же: — Пошли третий искать.
Третий мы искали совсем недолго. На нем дымок вился — точь-в-точь поросячий хвостик. А дверь и окно вообще ничем не были закрашены, просто оставлены ненатурально белыми. Даже на деревья и на траву зеленой краски сильно пожалели. Надпись внизу гласила просто, без обиняков: «Ж. с хвостиком».
— Зря ты все же ему о хвостике рассказал, — в очередной раз выразила мне одну и ту же претензию Жека.
— При чем тут хвостик? — не согласился я. — Ты посмотри лучше, какая ты здесь блеклая. Незаметная совсем. Если б не надпись, я и внимания не обратил.
Жека замолкла, уязвленная. Да и кто из женщин не был бы уязвлен? А Жека, кстати, была женщиной в полном объеме этого слова.
— Как они на такое столько народу нагнали? — задал вопрос Илюха. Именно тот вопрос, который уже давно донимал не только его одного. — Ты б поинтересовался, проинтервьюировал народ, старикашка. Всех, конечно, не надо, ты выборочно.
Мысль, кстати, была неплохая, потому что те, кого сильно хотелось проинтервьюировать, кишели вокруг нас в изобилии. В конце концов я отобрал именно ту, которая больше всего подходила для моих инстинктивно возникающих вопросов.
Она была в подчеркнуто черном, с глубоко оголенной спиной, в стильных туфлях на высоких каблуках. И вообще, в ней, наряду со светской неприступностью, читалось что-то космическое, что-то от ночных звезд, от далеких потусторонних галактик. А глубоко обнаженная спина бледной своей, молочной кожей заставляла подумать о Млечном Пути.
— Как вам искусство? — вежливо поинтересовался я.
Она оглядела меня: сначала зафиксировала отсутствие пиджака, потом — присутствие джинсов. И то и другое отчетливо выделяло меня из публики. А выделяться из публики — всегда хорошо.
— Да, — вымолвила она, — высоко! Особенно Манины портреты. Как выразительно! Как он все же ее любит! Да и сама идея обнаженного портрета до чего же хороша, особенно эта аллегория с домиками. Ведь мы на самом деле, если разобраться, и есть строения — комнаты, подвалы, хранилища, каждый по-своему, конечно. Но как тонко Маневич нас выражает, как глубоко, какая находка! Говорят, у него недавно прошла большая выставка в Париже в Центре Помпиду. С огромным успехом, «Ле Фигаро» даже писала. — И она грациозно повела спиной, как будто сгоняя мурашки с кожи. Но никаких мурашек у нее там не было — в спину я всматривался внимательно.
— Да, да, — подтвердил я, — конечно, «Ля Помпиду», «Ле Фигаро», «Лю Маневич». А вы, кстати, хорошо Маню знаете? — поинтересовался еще раз я.
Потому как прежде, до Мани, связь Инфанта с внешним миром осуществляли в основном мы с Илюхой. А теперь, раз Маня нас подменила — значит, все приглашенные были доставлены исключительно по ее каналам. Ну, кроме нас троих.
— Нет, не очень хорошо, хотя хотелось бы. С главным редактором журнала «Деловая Тусовка» кому не хотелось бы сблизиться?
— Глянцевого журнала? — уточнил я. — Гламурного? Пафосного? Помпезного?
