— Ты тоже ничего, — успокоила его девушка. — Только не звони мне так поздно по ночам, да еще пьяным голосом. Я, знаешь, в такие часы сплю, мне сны хорошие снятся — добрые, чистые. А ты тут со своим пьяным напором в них влезаешь и все там по-своему переделываешь. И я остаток ночи все никак привыкнуть не могу.
— Так когда же тебе звонить? — искренне задумался Илюха, который по ночам действительно мог быть достаточно напористым.
— Днем можешь звонить или вечером, например, — посоветовала Манина подруга. — И ты тоже звони, — предложила она теперь уже лично мне.
А Алла Леонардовна смотрела то на девушку, то на меня, то на Илюху и, похоже, мало чего успевала понять. Особенно про подоконники.
— Я гляжу, ваш Инфант как с Маней завязался, так вверх и взлетел, — поделилась наблюдением девушка. — Прикол, правда?
— Ну да, — поддакнул я. — Как воздушный шарик взлетел, уносимый ветром.
— Пока не лопнет, — вставил Илюха.
— Так вы тоже знакомы с Маневичем? — спросила у девушки Алла Леонардовна.
— А то. Мы все вместе про обнаженный портрет и придумали. Особенно этот, — и она снова указала на меня.
— А я? — опять спросил Б. Бородов с нескрываемой завистью.
— И ты тоже, — оставила Илюхе шанс несправедливо отданная ему девушка. — Ну ладно, я пойду. Я тут не одна, я на выпасе, — и она указала на явно нервничающего, не очень молодого чувака в костюме с бабочкой. Но и не очень старого тоже. — Я с ним на сегодня. Правда, прикол? — пояснила она нам, поправляя длинные бомондные перчатки, закрывавшие часть ее весьма оголенных рук.
И мы согласились, мол, действительно — полный прикол.
— Старикашка, надо бы перераспределить имущество, — обратился я к Илюхе, кивая на отошедшую девушку. — Похоже, приватизация совершенно нечестно прошла. И многие слои населения оказались несправедливо обделены. Сажать мы тебя пока не будем, но только если сам все добровольно сдашь. А если не сдашь, то тогда кто знает… — Я развел руками. — Примеры имеются.
— Может, ты, конечно, и слой чего-нибудь такого, — отмахнулся от меня Илюха. — Но никак не населения.
И он пошел к тете в фартучке заново наполнять фужеры жидкостью.
А тут прозвенел третий звонок. Вернее, не звонок, а все тот же балетный администратор, который легко мог встать в любую позицию, начал собирать зрителей на второе отделение. И мы вслед за всеми послушно потянулись к представлению.
В привычной для нас комнате было уже не пробиться, настолько она вся была заставлена чужими людьми. И нам стало жалко — хорошая ведь была комната еще четыре недели назад, теплая, жилая, полная всякой уютной рухляди, с диваном, с кофейным столиком, с автомобильными колесами на полу. И всего-то каких-нибудь четыре недели назад… Но разве мы властны над временем?
А потом появился Инфант. Хотя нам всем пришлось немного поднапрячься — а тот ли это самый, знакомый нам в прошлом Инфант? Потому что на его когда-то розовых щеках, да еще и на подбородке выросли и расправились густые, колкие волосы. А вот голова, наоборот, оказалась лихо причесанной и больше не напоминала разоренное злыми мальчишками птичье гнездо.
И вообще, хоть он и оставался в общих чертах Инфантом, но вызывал беспокойство резко похудевшим телом и впалыми, нездоровыми скулами. А еще — очертившимися синяками под лихорадочно блестящими, остановившимися в одной точке глазами. Как будто прямо перед выходом ему скормили миску пряных лотосовских семечек, ну тех, которые память начисто отшибают.
Да и одет он был соответственно — в свободные льняные штаны и небрежную рубашку навыпуск, расстегнутую до глубокой груди.
— Во раскрутили чувака, — прошептала Жека, но я лишь пожал плечами.
Потому что важно было не то, что его раскрутили, а то, что Инфант и впрямь выглядел неожиданно артистично. И в конце концов, все было бы не так уж плохо, если бы не находившаяся рядом Маня, от которой Инфант не отрывался ни на шаг. И она ни на шаг от него не отрывалась. Как будто у них между глазами прозрачная, невидимая трубка протянута и они, соединенные, создавали вполне сообщающиеся глазные сосуды. Через которые и перетекало, но, похоже, лишь в одну сторону — в сторону Инфанта. Короче, заколдовала его Маня по полной — в лягушонка он пока еще не превратился, но видно было, что процесс начался и идет без сбоев.
И вот так, глаза в глаза, без какого-либо специального объявления начал загипнотизированный Инфант зачитываться стихами своего же собственного изготовления под сдержанное дыхание сиюминутно притихшего зала.
Может быть, от волнения, а может, и от нескольких фуршетных фужеров, но я плохо запомнил конкретные поэтические строчки. Хотя общее впечатление осталось.
Во-первых, все стихи начинались приблизительно одинаково: «Ехали медведи…» — ну и так далее. Дальше шли рифмы, но я их тоже не больно запомнил, только те, которые касались нас с Илюхой и Жекой. Илюху, конечно, медведи первого втоптали в грязь.
Началось топтание с рифмы «шило-текила-мудила». Может, я, конечно, очередность сейчас и путаю, но идею передаю верно. Звучало там приблизительно так:
Острый, как шило,
Хмельной, как текила,
А в целом — мудила.
Тут я, конечно, толкнул Илюху локтем в бок и прошептал, чтобы не нарушать замеревшую благоговейность в зале:
— Б.Б., — прошептал я, — похоже, это про тебя так. Образ схвачен цепко.
— Ты думаешь? — пожал плечами Илюха, который как к цельному Инфанту, так и к Инфантову творчеству не мог относиться с обидой.
— Больше не про кого, — попытался ответить я, но тут на меня зашикали и зацыкали из соседних рядов. Мол, не нарушайте, гражданин, тишину, поэзию слушать мешаете.
Дальше Инфанта с его поэзией вообще понесло вразнос. Рифма
не проскочила не замеченной ни для нас, ни даже для Аллы Леонардовны, которая посмотрела на моего товарища с нескрываемым восторгом.
— Он его увековечил, — горячо шепнула она мне непосредственно в ухо.
Следующая запавшая в меня рифма была совсем конкретна:
Белобородов,
Обуза российских народов,
Результат преждевременных родов, —
продекламировал Инфант с горящими от творчества глазами. А может, еще от чего горящими, может, его, например, не кормили долго.
Я посмотрел на Илюху — не обиделся ли он за жесткий переход на личности. Но он не обиделся.
— Ну и что, — снова пожал он плечами. — Да, я родился семимесячным. Я и не скрываю. Подумаешь, зато у меня родовых травм головы не было, как у некоторых. — Он кивнул на разчитавшегося автора. — Да и вообще, мы, семимесячные, стойкие ребята, привыкшие цепляться за жизнь.
— Не волнуйся, — пообещал я ему. — Мы тебя и таким ценим. Недоношенный, переношенный — какая разница? Главное, чтоб человек душевно выношен был в полный срок. Вот как ты, Б.Б. Хотя с другой стороны, все про тебя теперь немного понятнее стало. Видимо, ты эти два недобранных месяца по-прежнему у жизни пытаешься силой отобрать.
Илюха посмотрел на меня, задумался над моей догадкой и вновь пожал плечами.
Стихотворение тем временем катило напролом. И вот рифму к аббревиатуре «Б.Б.» я вообще здесь приводить не буду, не для таких рифм мое повествование.
А когда про «Ехали медведи» закончилось, то сразу перевалило в следующую фазу, которая начиналась тоже аллегорично:
А за ними жабы,
Мне таких бы кабы…
— Это, похоже, теперь уже про тебя, — повел я другим локтем, упираясь уже в Жекин приятный бочок.
— Она там дальше, наверное, царевной становится, эта лягушка, — предположила оптимистичная Жека, но ошиблась.
Царевной никто в Инфантовой поэзии становиться не собирался. Наоборот, рифмы все уплотнялись и уплотнялись. Например:
или, что еще круче:
— При чем тут агностики? — повернулась ко мне Жека, полностью игнорируя возмущенное шиканье со стороны.
— Да просто слово для него незнакомое, новое. А он ведь к ним тянется, к новым словам, вот и использует, чтобы запомнить быстрее. Метода такая по изучению новых языков, — пояснил я. А потом снова пояснил: — Вообще-то надо будет у самого автора узнать, что именно он хотел сказать в данном стихотворном контексте.
— А вот Иосиф Бродский говорил, что поэту не обязательно, чтобы читатель понимал его. Главное, чтобы сам поэт себя понимал. И Анна Андреевна Ахматова с ним соглашалась, — вмешалась Алла Леонардовна.
— Вот и проверим, — пообещал Илюха.
— Что? — не поняла сразу ДаВинчивна.
— Понимает ли сам поэт. Потому что у меня лично — очень большие сомнения.
