Мы чувствовали его старание говорить умеренно, не делая даже намека на то, что он старается настроить молодежь против политических лидеров. Но из общего настроя его слов поняли, что есть предел умеренности, и терпение его может истощиться, если за данное им время политики не поймут ситуацию и не изменят подход к ней.
«Но есть вещь, которую «Хагана» обязана сделать немедленно» – подчеркнул он, постукивая трубкой по столу. Немного пепла высыпалось на ковер, и я увидел, как Айя следит за тем, как он сыпется и застревает в ворсе.
«Хагана» должна подготовить штурмовые отряды, которые будут введены в действие в необходимое время. Нельзя нам тратить его на всякие пустые маневры и на игры в атаки. Теперь вам ясно, почему я не ждал до вашего вступления в «Хагану», я начал вас готовить намного раньше. Я знал, что должно произойти в будущем, и хотел выиграть время».
Он замолк на минуту, и затем добавил: «И я выиграл его».
Оглядел нас, как бы оценивая, и продолжил:
«Я получил, в конце концов, роту, которую готовил. Мы должны в будущем выпустить в горы стаю молодых волков, чтобы от каждого их завывания впадали в страх и панику бандиты в Лифте и Колонии!»
Зеленые его глаза блеснули, и на миг мне показалось, что это фосфор в глазах волков, о которых он говорил. Слова эти вызвали в нас трепет. Именно потому, что он всегда сдерживал свои чувства, эта вспышка произвела на нас сильное впечатление.
«Будем ли продолжать встречаться, как раньше?» – спросила Айя. Я понял, что она чем-то озабочена, но чем, сообразил позже.
«Конечно, продолжим. Я делаю из вас командное ядро роты. После того, как вы пройдете специальный курс, вы станете командирами отделений. Вот вам и весь план на будущее.
Тем временем бесчинства арабов продолжались, и не было видно им конца и края. Количество убийств и диверсий не уменьшалось. Наоборот, дерзость бандитов усиливалась с недели на неделю. По ночам мы слышали стрельбу среди домов в пригородах Иерусалима – Санхедрии, Аразе, Байт-Ва-Гане – по всем границам города. По утрам выходили газеты с именами новых жертв в черных рамках. Смиренность, выражаемая в аббревиатуре над каждым некрологом «Ашем иком дамо» – «Бог отомстит за его смерть», начала вползать в наши сердца, подобно червям позора. Мы не понимали, почему надо перекладывать на Бога долг мстить за пролитую кровь наших братьев, снимая с себя ответственность. Но мнение большинства еврейского населения, выражаемое газетами, было не против собственной беспомощности, а против британских властей, которые не применяют политику сильной руки против этих преступлений.
«Поджигают поля и леса, вырубают деревья, бросают бомбы, а правительство молчит!» – кричали с горечью заголовки с первых страниц ивритских газет в те дни, и с этим было абсолютно солидарно большинство читателей, но для нас это было лишь еще одним знаком бессилия руководства еврейского анклава. Со временем чтение газет превратилось для нас в пытку. Запомнились мне два сообщения, казалось бы, второстепенных, от которых закипала кровь в жилах. Речь не шла об убийствах. В одной заметке писалось, что жители Тель-Адашим бросились тушить подожженные поля. Но, подбежав к огню, они были встречены стрельбой. Один из них ответил выстрелом, был схвачен полицией и предан суду. Другая заметка рассказывала об одном крестьянине из поселения Гиват-Ада, который, услышав стрельбу, вышел на порог своего дома с ружьем в руке, и только за это был арестован.
До прочтения этих сообщений, мы не представляли, насколько погружены в атмосферу, привезенную с чужбины, и насколько зависимы от милости британского барина: пожелает – даст нам право самообороны, не пожелает – арестует за это и засадит за решетку. Радость, с которой евреи встретили сообщение о небольшом увеличении британских сил («Стало известно, что по требованию верховного наместника посылается воинское подкрепление на Святую землю», – сообщили утренние газеты), виделась нам, как радость бедных и униженных евреев галута: барин, наконец-то, проснулся и решил их защищать. Но тут же чувство радости оборачивалось долгими стонами, прерываемыми по-ребячески вопросительными знаками: «Закончатся ли поджоги? Прекратятся ли бесчинства? Станут ли безопасными дороги?» Весьма скоро выяснилось, что никакие бесчинства не прекратятся, и ни одна дорога не безопасна. Два еврея были застрелены в Старом городе, трое – при выходе толпы из кинотеатра «Эдисон», в центре города. И так изо дня в день. Но реакция была привычной. Еще несколько слов профессиональной скорби, и новые могилы исчезали в небытии.
В один из дней я увидел Яира в страшном волнении, указывающим на газетную страницу с портретом в черной рамке.
«Вот, видишь?.. А ведь это правда!».
Это была фотография парня по имени Иосеф Левин, которого застрелили вчера, когда он ехал в автобусе Моца-Иерусалим. Иосеф был товарищем Яира в дни, когда они учились в одной народной школе, жили по соседству, сидели на одной школьной скамье, оба принадлежали к движению «Лагеря восходящих», а по окончанию той школы расстались. Иосеф оставил учебу и движение, стал работать электриком, и редко встречался с Яиром.
Яир не мог найти себе места, метался из стороны в сторону, поглядывая на портрет и бормоча:
«Как это…Ведь только недавно мы делали с ним уроки, и вот, он смотрит на меня из траурной рамки… Пойдешь со мной на похороны».
Я не был знаком с парнем, но взволнованный и в то же время несчастный вид Яира заставил меня тут же согласиться. Не знаю почему, но было немало людей, встреченных мной в течение жизни, которые в тяжелый для них час делились со мной своим горем, ибо, вероятно, были уверены, что я не останусь равнодушным к их переживаниям. Никогда не мог отказать душе человека, которая просила меня погрузиться вместе с ней в глубины ее горя.
Итак, мы обнаружили себя среди небольшой группы людей, которые ожидали во дворе больницы начала похорон. Это была одна из самых печальных иерусалимских процессий, которые начинаются во дворе больницы «Адаса» и заканчиваются на Масличной горе. Время о времени слышались всхлипывания матери, и чувствовалось усилие отца быть по-мужски сдержанным. Все это вызывало слезы у сопровождающих. Даже Яир исподтишка вытирал глаза.
«Несчастная мать, – говорил он с трудом из-за душивших его слез, – Иосеф был всей ее жизнью». Успокоившись, он рассказал мне, какой она была доброй, всегда сажала его обедать вместе с Йосефом в те голодные дни в Санхедрии, чистила ему одежду и пришивала болтающиеся пуговицы.
«Посмотри, какое серое лицо у отца. Я помню его крепким плотным мужчиной с красным затылком и красным лицом. Иногда он приглашал моего отца распить бутылку арака, и я слушал их споры, каких вообще в нашем предместье не было. А теперь постарел и поседел».
По пути на Масличную гору автобус пересекал несколько арабских сел. Около одной из лавок стояла шайка парней и откровенно улыбалась от удовольствия.
«Каман вахад!» – «Еще один!»
Надгробное слово произнес один из учителей погибшего, явно подготовившийся к этой печальной церемонии. Речь его катилась по накатной дорожке патетических цитат из Святого Писания. Затем выступил один из инструкторов движения «Лагеря восходящих» и предложил, чтобы движение посадило деревья в память Иосефа. Я видел, как лицо Яира краснеет от злости.
Затем отец Иосефа пожимал руки и пытался тоже что-то сказать:
«Мой Иоси, – с трудом выдавил, глядя в отверстую могилу, – я хотел вырастить тебя, как доброго еврея, научить Торе и ремеслу, и вот, что случилось… Ты не виноват, Иоси. Виноват бессильный народ Израиля.
Был бы он сильным, с тобой бы это не случилось, Йоселе…»
Он глубоко вздохнул, чтобы преодолеть ком, стоящий у горла. И тут Яир вскочил на его место и обратился к нему.
«Господин Левин!» – крикнул он, лицо его пылало, глаза были полны слез, – Вы помните меня? Я Яир Рубин, товарищ Иосефа. И я хочу уверить вас… Я клянусь… Кровь Иосефа не пролита зря… Есть, кто отомстит за нее. Народ Израиля не бессилен. Рука, поднявшаяся на Иосефа, будет отсечена. Народ Израиля отсечет ее, как и руки других убийц… Вы еще убедитесь, господин Левин, что я не лгу!»
Он обнял за плечи отца покойного, который теперь рыдал в полный голос, не в силах себя сдержать. Мать обняла Яира, охватив его голову дрожащими руками:
«Ой, дорогой мой Яир! Душа моя, Яирке. Как ты вырос с тех, Господи, Боже мой… Годами ты был у нас с Йосефом, потом вдруг исчез. И смотри, где мы встречаемся. И все это сделал убийца из Моцы…»
«Он ответит за это, говорю я вам! Он и все эти сволочи из Лифты, Колонии и Касте ля… Мы еще сотрем с лица земли этих убийц, коптящих небо».
Я увидел смятение на лицах людей, не из-за трагических минут у могилы, а из-за слов Яира. Несколько его товарищей из движения «Лагеря восходящих» перешептывались, явно выражая недовольство, а на лице учителя, говорившего надгробную речь, застыл испуг, как будто рядом с ним разорвалась бомба. Все вперили взгляды в Яира, словно бы это было существо другой расы, странное чудовище. Впервые я понял разницу между нами и ними: все эти добрые евреи, пускающие слезу и молящие Бога о мести или ждущие реакции властей, не обучались в ишиве Габриэля Тироша. Именно в эти минуты мне стало понятно, какую пропасть он создал между нами и другими, которые не ходили с ним в ночные походы, и не чеканились, как мы, под его молотом.
