Это, доктор, была борьба с пылью в мозгу, Браун отчаянно боролся с пылью, стоя на площади перед Зальцбургским собором под пристальными взглядами каменных фигур, которые — беспристрастные свидетели — наблюдали за схваткой; я пытался успокоить вихри, крутившиеся у меня в голове вот уже несколько месяцев, собрать воедино разрозненные фрагменты мира, склеить его осколки, победить анархию обезумевших чисел, которым, мне казалось, я прежде был господин. Постепенно, пока я качался на волнах музыки, в меня вселилась уверенность, что кошмарный хаос и в самом деле отступает, освобождая место порядку — в корне отличному, правда, от того, что я привык понимать под словом «порядок». Этот новый порядок покоился на строгом, однако неуловимом и не вполне ясном соответствии с законом, определявшим последовательность нот в мелодии. Теперь у него перед глазами мелькали листки с балансами, где все было четко, логично и выверенно, а ошибки выполоты, как сорняки: вместо прежних, неверных цифр стояли правильные, которые он, сам того не подозревая, выслеживал, точно охотник, целый вечер и которые одна за другой стремительно сбрасывали с себя покровы.
Я вроде бы ушел с площади, когда флейтист еще играл, и музыка, которую я поначалу принял за жалобный стон, не покидала меня всю обратную дорогу, следовала за мной по пятам через нанизанные друг на друга и залитые светом площади, через узкие темные улочки, двор отеля, поднялась вместе со мной в скрипучем лифте, и дальше по коридору в номер. Я слышал ее, когда садился за стол, и мне не было никакого дела до возмущений Челленджера, которого я, видимо, разбудил. В свете настольной лампы я принялся исправлять балансы, решительным движением зачеркивая все неверные цифры, поспешно и лихорадочно, словно под чью-то диктовку; я хотел закончить, прежде чем иссякнет вдохновение, прежде чем вещи снова спутаются в бессмысленный клубок и все сотрется в пыль. Потом, обессиленный и счастливый, Браун захлопнул папку и пошел в ванную переодеться. Он даже тихонько напевал, настолько легко у него было на сердце, — мурлыкал себе под нос мелодию, которая все еще звучала у него в голове и, быть может, продолжала бы звучать всегда, сдерживая безумный натиск мыслей.
Выйдя из ванной, он увидел Челленджера: склонившись над столом, тот просматривал балансы и на лице у него было написано удивление. Заметив меня, он встрепенулся и посмотрел в мою сторону — наверняка чтобы рассыпаться в любезностях и выразить искреннее восхищение, как водится между коллегами; так поступил бы всякий, кто не ослеплен завистью, видя столь безупречную работу. Однако когда наши взгляды встретились, он опустил глаза в каком-то непонятном смущении и, не произнеся ни слова, снова залез под одеяло. Я застыл на пороге комнаты и слушаю, как музыка цепенеет и медленно растворяется в немоте.
Хотя никто ее не приглашал, Надин присоединилась к группе врачей, пациентов и медсестер, которые незадолго до полуночи стали натягивать пальто и теплые куртки, собираясь на прогулку в парк. Это все же лучше, чем сидеть в унылой праздничной духоте столовой с пыльными гирляндами и больными, которые, нацепив на себя потешные колпачки, дуют в игрушечные трубы и разыгрывают жутковатую пародию на застольное веселье. К тому же когда еще она сможет полюбоваться на фейерверки, взлетающие в небо вдоль всей береговой линии. Уже с порога больницы слышалось их радостное, пьянящее потрескивание, но пока оно было далеким, приглушенным, и так же далеко мерцали отблески салютов, которые едва пробивались сквозь толщу темноты и цветными искрами рассыпались по небу. Посоветовавшись, компания решила идти к морю, на мыс, и, несмотря на холод, все побрели медленно, стараясь не расплескать шипучее вино в бумажных стаканчиках, которое пригодится на случай тостов.
Многие повернули назад уже у парковой ограды — для зрелища им хватило широкого лоскута неба, натянутого между деревьями; самые отважные, и Надин в их числе, свернули на тропку, которая вела к пляжу, им хотелось спуститься чуть ближе к морю и полюбоваться на пляски огней над водой. Они дошли до поворота, где всегда останавливалась Надин во время своих прогулок, — ночью, правда, она ни разу здесь не была и теперь, позабыв об остальных, всматривалась в темноту, пытаясь опознать каждую черточку знакомого пейзажа, который освещали вспышки бенгальских огней, взмывающих в небо ракет и снопы искр, — фонтаны света раскидывали брызги и гасли в облаке цветного дыма. Изломанная линия очерчивала темный силуэт берега, на котором ничего было не разглядеть, лишь кое-где белели скалы; море — черное зеркало, в нем отражались призрачные танцы огней. Ближе, почти у ног Надин, лежал пляж — длинная млечная полоса, на которой дремали косые тени деревянных навесов; и вот тут-то, глядя на них, она поняла, что пришла сюда вовсе не из любопытства. На крутой тропинке она чуть было не сломала каблуки, то и дело спотыкалась, туфли застревали между камней, и ни разу никто не догадался подать ей руку; теперь она поняла, что ею двигало безотчетное желание попрощаться с этим местом — и прощание непременно должно быть вот таким, роскошным, незабываемым, с россыпью салютов, под торжественный аккомпанемент хлопушек.
Ей даже померещилось, что между морем и навесами от солнца, на том самом месте, распласталась большая морская звезда. Сколько времени миновало с тех пор, подумала она, сколько воды утекло. Хотя в общем-то прошло всего несколько месяцев, заметила она со вздохом, и не случилось ничего особенного, разве что ее увольнение — грустный эпилог, бесславный конец приключения, которое обещало быть таким захватывающим.
С неба падали целые каскады огней, спутники Надин заметно оживились — похоже, приближалась полночь. Взглянув на свой бумажный стаканчик, Надин с досадой обнаружила, что вина осталось всего ничего: видимо, расплескалось по дороге. Она бросила стаканчик на землю и раздавила его каблуком. Даже такая, казалось бы, мелочь, как пролитое вино, служила очередным, притом унизительным, доказательством ее невезучести. Она развернулась и в одиночестве пошла к больнице, а тем временем все чокались, поздравляли друг друга с праздником; ракеты и фейерверки продолжали с грохотом расчерчивать небо, им не было никакого дела до ее печали.
Ну да, подумала она, шагая по парку, на самом деле не произошло ровным счетом ничего. Хотя это она нашла его на берегу и спасла — вот, пожалуй, единственное воспоминание, при котором и сейчас сжимается сердце, — несмотря на ее преданность, заботу, которой она бережно окутывала его все эти месяцы, их разлучили, словно они друг другу чужие; она найдет новую работу, а юноша останется прозябать в больнице, и ни одна душа там палец о палец не ударит, чтобы вытащить его из депрессии. Если, конечно, до отъезда она не пустит в ход свой главный козырь, предприняв последнюю отчаянную и дерзкую попытку осуществить затею, которая пришла ей в голову уже довольно давно, но у нее не хватало смелости перейти к делу.
Когда Надин была маленькой, ни мама, ни бабушка никогда не сидели возле ее кровати, не рассказывали на ночь сказку, заботливо укрыв ее свежей, душистой простыней. По большому счету ее детство вообще нельзя назвать детством, и тем не менее она смутно представляла себе сюжет сказки, в которой принцесса, спящая беспробудным сном из-за происков злой колдуньи, возвращалась к жизни благодаря поцелую принца: сходство этой истории с ситуацией, в которой находилась она, не заметил бы только слепой. Да и разве в ее любимых фильмах поцелуй чудесным образом не растапливал лед в сердцах, разве не заставлял он вспыхнуть искру любви, которая наконец соединит его и ее после череды нелепых размолвок? И правда, ведь даже захватывающие хроники жизни герцогинь и эстрадных звезд не обходились без поцелуев (которых там было предостаточно), причем возлюбленные их были все сплошь знаменитые люди, а шустрый объектив папарацци обязательно выхватывал нужный момент… И совсем не важно, что ее довольно скудный, впрочем, опыт в этом деле оставил лишь воспоминания о чем-то мокром и неприятном, так что потом ей хотелось вытереть платком скользкие губы, или все это было поспешной прелюдией к другим, куда более решительным маневрам, — главное то, что никогда в жизни она не целовалась со знаменитостью. Если б она прикоснулась губами к губам Немого Пианиста, возможно, тут же рассеялось бы уныние, сочившееся в настоящее из прошлого, и исчез бы страх перед будущим, который изматывал ее; наверное, время и впрямь замерло бы, как пишут в любовных романах, и наступило бы длинное мгновенье, наполненное умиротворенностью, и долой слезы и расставанья; она бы расколдовала его, разрушила злые чары, которые обрекли ее принца на вечный сон, и от его оцепенелого равнодушия не осталось бы и следа.
Как бы то ни было, игра стоила свеч: переступив порог больницы, она не колебалась ни секунды и, полная решимости, сразу стала разыскивать юношу. Воспользовавшись праздничной суматохой, пусть даже не слишком-то естественной и веселой, однако усыпившей бдительность начальства, она рассчитывала заманить его в укромное местечко — возможно, для такого дела потребуется глоток виски, — где они нацелуются всласть, и, если сам главный врач по какому-то злополучному стечению обстоятельств поймает их с поличным, он вряд ли станет читать им мораль. Виски лилось рекой, а вот юноша как сквозь землю провалился. Надин кружила по коридорам и холлам, беспокойно озираясь по сторонам, пока в конце концов ей не пришло в голову заглянуть в зимний сад: где же ему еще быть, если не в саду; хотя, конечно, он мог забиться в свою комнату и там прятаться от шумного веселья.
