Он продержался не больше недели: то ли следуя канонам веры, то ли по отчаянной храбрости или же просто в силу привычки однажды во время работы он бросил лопату на землю и начал молиться; выстрелом из ружья конвойный уложил его на месте. Стояло лето, луга вокруг зеленели. Как знать, может, Бог того раввина нашептал ему, что его жизнь оборвется вот так, в один миг, точно срезанный колос, и приготовил ему колыбель во мраке, где не слышны крики тюремщиков.
Позвольте спросить, когда же наконец прекратится это бесстыдное надувательство, этот блеф? Когда мы снова сможем спокойно смотреть выпуск новостей и листать газету, не утыкаясь носом в фотографию, которая уже мозолит глаза? В том, что речь идет о блефе, сомневаться не приходится, и я только диву даюсь, как вы сами до сих пор этого не почуяли, если, конечно, вы не сообщники так называемого Немого Пианиста и не подняли всю эту шумиху ради рекламы своей больницы. Что ж, в последнем вы преуспели, и вот уже несколько месяцев, по-видимому, денежки текут к вам рекой, ведь простодушию и доверчивости людей нет границ, особенно когда им пудрят мозги россказнями о необычном человеке, давят на жалость, притом весьма умело и даже, наверное, искусно.
Но возможно, я напрасно вас обвиняю. Вслед за телевидением и прессой вы тоже, вероятно, попались на удочку этому молодчику без стыда и совести, который в одиночку строит нам козни, и делает это виртуозно, надо признать — настоящий ловкач, — с мастерством, достойным большого актера, правда, то и дело перебарщивает. К примеру, он мог бы обойтись без этой гримасы затравленного зверя, которую наловчился строить перед объективом фотоаппарата, — кажется, он подглядел ее в старых фильмах с Энтони Перкинсом; но, как известно, публика любит гротеск и не слишком щепетильна в выборе своих героев.
Словом, неужели вы так и не раскусили его? В таком случае, с вашего позволения, я объясню, что, собственно, происходит. Представьте себе молодого пианиста, только вчера закончившего консерваторию где-нибудь в глухой провинции — блестяще, может быть, даже с отличием. Много лет назад я сам был таким молодым пианистом, поэтому для меня не составляет труда влезть в его шкуру. Экзаменаторы рассыпаются в похвалах, он вкушает плоды славы (комплименты, панибратские похлопывания по плечу, тебя ждет блестящее будущее); потом наш новоиспеченный музыкант начинает конечно же осматриваться вокруг и вскоре обнаруживает, что он вовсе не уникальное дарование, как думал прежде. Вот именно: пареньков, подобных ему, не счесть — прилежные, талантливые, трудяги, у каждого в кармане подающий большие надежды диплом и завидные рекомендации. Однако, сами понимаете, импресарио и художественные руководители не собираются выстраиваться в очередь перед их дверью, и, чтобы свести концы с концами, юные гении вынуждены перебиваться халтурой, браться за подработки, которые не делают им чести и к тому же плохо оплачиваются. Они начинают давать уроки нерадивым оболтусам, играть в кафе и приходских залах, и это потихоньку сбивает с них спесь. Но что я говорю — «браться за подработки»? Они рыщут в поисках такой работы и, едва подвернется случай, с жадностью набрасываются на нее, но даже тут, чтобы пробиться и заработать хоть немного, приходится выдержать жесткую конкуренцию.
У одних хватает сил бороться, у других — нет. Одни продолжают барахтаться, пытаясь удержаться на плаву, в течение многих лет и не оставляют надежды рано или поздно попасть на большую сцену, а другие отрекаются от искусства, опускают руки, пригревшись в каком-нибудь тепленьком местечке с надежным заработком, и ставят крест на музыкальной карьере. Ваш покорный слуга, например, именно так и поступил: после недолгих колебаний связал свою судьбу с перспективной должностью банковского кассира, и это позволило ему, по крайней мере, жениться, взять ссуду, обзавестись разумным количеством детей и с относительным спокойствием на душе ждать выхода на пенсию. Что же до фортепьяно, то я могу всегда поиграть вечерами или в воскресенье и порадовать свое славное семейство музыкой высокой пробы.
Я не жалуюсь, с чего бы я стал это делать? Юношеские мечты имеют мало общего с жизнью — рано или поздно практически всем приходится понять это. А вот наш пианист, судя по всему, думает иначе. Он не из тех, кто складывает оружие, нет, он не готов смириться с участью заурядного чиновника и зажить серой, бесцветной жизнью; но ему также не по душе продираться сквозь тернии, он не хочет, вооружившись терпением и скромностью, следовать по минному, сложному пути, который может привести безвестного музыканта к славе. Он парень не промах, вот и начал вынашивать замысел: бессонными ночами (так и вижу его в эти мгновенья!) он ломал голову над тем, как выделиться из безликой толпы своих собратьев и одним стремительным прыжком оказаться на вершине успеха. Без гроша за душой, без полезных знакомств, рассчитывая только на собственную хитрость и изворотливость… Затея трудно осуществимая, однако он на удивление блестяще справился с поставленной задачей, его вдруг осенило, в голову пришла гениальная мысль — и родился персонаж по прозвищу Немой Пианист. А ведь он и в самом деле гений, тот мальчонка, если не в музыке, то хотя бы в искусстве саморекламы, и нам, обыкновенным смертным, не остается ничего другого, как снять шляпу перед изобретателем, браво.
И вот наш герой покупает подержанный фрак, предусмотрительно отпарывает этикетку с названием фирмы, чтобы напустить побольше таинственности и заодно замести следы, уничтожить улики, которые позволили бы опознать его. Разумеется, то же самое он проделывает с ботинками, нарочно выбрав самые худые и стоптанные. К этому колоритному наряду подыскивается пляж, расположенный — подумать только! — неподалеку от психиатрической клиники (одного этого совпадения достаточно, чтобы у проницательных и менее сердобольных людей закралось подозрение), он ложится на песок и ждет, пока его заметят. Теперь все разворачивается в точном соответствии со сценарием. Его приносят в больницу, где он разыгрывает отрепетированную сцену, прикидываясь немым; тут, конечно, и растерянность, смятение, безумные вытаращенные глаза, потом его коронный номер — трюк с нарисованным на листке бумаги фортепьяно, эффект потрясающий. Вполне вероятно, он каким-то образом пронюхал, что в зимнем саду есть старый «Стейнвей», а может, мальчишке просто повезло, удача улыбнулась ему и предоставила в распоряжение инструмент, чтобы он мог продемонстрировать свои способности. В общем, есть все необходимые составляющие: парень не говорит (или притворяется немым), зато божественно играет на рояле (но, возможно, так просто кажется не слишком искушенным слушателям); неудивительно, что его окрестили Немым Пианистом и превратили в газетную сенсацию — это напрашивается само собой, и пресса всей страны без колебаний раздувает ту историю до невероятных, комичных размеров.
От него вовсе не требуется особого дарования. Не исключено, что он талантлив, хотя может оказаться и посредственностью; замечу лишь, что никто до сих пор не додумался спросить мнение профессионала об игре этого юнца, которому поют дифирамбы. Ясно одно: о его исполнении судят понаслышке, вдохновившись словами какого-то врача, обомлевшего от музыки и, наверное, ни разу в жизни не переступившего порог концертного зала, — он почитает за чудо даже чисто сыгранную гамму. Но в сущности, разве все это имеет значение? Мастерство, подлинный талант ценятся обыкновенными смертными, а Немой Пианист, живой феномен, вправе ими пренебречь, ведь он греется в лучах славы, и никто теперь не станет оспаривать законность его притязаний на успех, весь свет верит в его исключительность, в его уникальные возможности даже при отсутствии доказательств. Если б меня в свое время озарила подобная мысль, сейчас я играл бы в Лондоне, Милане, Зальцбурге, а может, и в Нью-Йорке, я почивал бы на лаврах и меня бы боготворили в лучших театрах мира — но вместо этого я дни напролет изнываю от тоски за окошком кассы, чтобы крошечными частями выплачивать кредит.
Ну да, вот такое славное будущее его ждет, об этом нетрудно догадаться, если снять с глаз пелену наивности и посмотреть в корень. Готов держать пари, насколько это позволяет мое скромное жалованье, что вскоре Пианист заживет припеваючи. Я не имею в виду, что к нему вернется речь, это было бы против законов жанра и совсем не в его пользу, ведь в таком случае распадется образ, над которым наш ловкач трудился не один месяц, и вся работа пойдет насмарку. Иными словами, он останется немым, как и предписано сценарием, однако в конце концов сможет покинуть больницу и вкушать плоды славы — то будут плоды сочные, изобильные, мировой успех, какого не знал еще ни один солист. Перед ним распахнутся двери всех концертных залов, у него аж глаза начнут разбегаться; вероятно, его потянет туда, где больше заплатят, — что ж, разумеется, бедный мальчик столько выстрадал (но что за беды обрушились на него? неизвестно!), ему позволительно и о деньгах подумать. И в день, когда он выйдет из своих роскошных апартаментов в «Клериджсе», или «Крийоне», или «Вальдорф Астории» и усядется на благословенный табурет, все телеканалы будут транслировать концерт напрямую, а избранная публика жадно проглотит, до последней ноты, сонаты Бетховена, Листа, Шопена или любую другую музыку, которую он соблаговолит включить в программу вечера, — проглотит охотно, со слезами на глазах, им ведь выпало редкое счастье чествовать своего любимца.
