— Еще бы! — поддержала его тетушка Саялы. — Это ведь из тех уколов, что делали свояченице Салахова, если не в руку, то куда же еще?
— Да, ты права, — сказал старик с радостной улыбкой.
Старики как будто года ждали с радостно бьющимися сердцами, Махмуд поглядел на их посветлевшие лица и озабоченно нахмурился. Да, чего уж там… Что старики, что дети… Разве повернется язык, чтоб сказать им горькую правду, отнять только что родившуюся надежду?
Сделав укол, Махмуд взглянул на свои часы. Аккуратно сложил шприц в металлическую блестящую коробочку, а коробочку уложил в чемоданчик. Неторопливо закрыл чемоданчик. Чувствовалось, что он намеренно тянет время. И тут он услышал дрожащий, скованный страхом голос тетушки Саялы:
— Махмуд, старик плачет!
Махмуд резко обернулся к больному. Старик глядел на него благодарным, ясным, не обезображенным болью взглядом.
— От радости плачу, сынок, — тихо отозвался он. — Кажется, и правда, боль выходит из моего тела.
Махмуд снова взглянул на часы — не прошло еще и пяти минут.
— Это еще что! — сказал он. — Вечером я приду, сделаем еще укол. Ночью спать будешь как младенец.
Как только фельдшер ушел, Черкес обратился к жене:
— Слышь, никак Махмуд ушел не в настроении?
— Видно, устал, — отозвалась та. — Не шутка, с утра носится за тем дохтуром… Черкес, как ты? Утихла боль?..
— Будто помолодел, жена… А что, снег на улице?
— Что ты, родной! — тетушка Саялы хлопнула себя по ноге. — В такое время года откуда взяться снегу? В Жемчужный Овраг пришла весна, родной, весна…
Она подошла к нему, подогнула одеяло со всех сторон.
— Я бы чаю выпил.
— Сделать сладкий? — тетушка Саялы с надеждой взглянула на пожелтевшее, страшно исхудавшее лицо мужа — уж сколько месяцев тот ничего сладкого ни есть, ни пить не мог.
— Да.
— Слава тебе господи!
Тетушка Саялы уже выходила из комнаты, когда старик ее окликнул:
— Знаешь, я сейчас подумал… Надо бы тебе этих уколов взять хотя бы пяток, или десяток, если б дал…
— Откуда ж мне знать?.. Вдруг бы дохтуру не понравилось, что я много прошу.
— А что, он бесплатно дал?
— А как же! — тетушку Саялы кольнуло в сердце тяжелое предчувствие — она начинала понимать, что что-то сделала не так, не так надо было говорить с очкастым доктором, наверняка теперь такое лекарство — большая редкость. Ах, чтоб тебя, Саялы!..
— Сколько там у нас денег, старая?
— Семьдесят рублей.
— Оставь двадцать. Пятьдесят возьми и отнеси тому дохтуру. Или поговори сначала с Махмудом, посоветуйся… Нет, лучше отнеси, отдай тому… Так, говоришь, узнал он меня? — Черкес взглянул в глаза старухе.
Тетушка Саялы не выдержала его взгляда, опустила глаза, но, чтобы развеять его подозрения, торопливо проговорила:
— И даже очень просто! Говорит, нет в Баку такого человека, чтобы не знал Черкеса из Жемчужного. Передай от меня большой привет, говорит…
— Ну так, не теряй времени… Иди…
Тетушка Саялы достала из-под стола старый обшарпанный чемодан, больше похожий на сундук, раскрыла его и вытащила деньги, лежащие среди наволочек и простыней, аккуратно сложенные, отсчитала пятьдесят рублей: три десятки, четыре пятерки.
— Может, сначала приготовить тебе чай?
— Нет, не задерживайся. Чай потом…
На пороге старик еще раз окликнул ее:
— Ай, Саялы!
— Чего? — она поглядела на его неузнаваемо изменившееся, до боли родное лицо.
— Беспокою тебя… Ты уж прости…
Горячий комок подкатил к горлу Саялы. Задыхаясь от этого комка, она захлопнула за собой дверь.
Тетушка Саялы и теперь торопилась изо всех сил, но не надежда на этот раз подкрепляла ее, не было за плечами светлых крыльев, а шла она торопливо, угнетаемая чувством собственной оплошности, подгоняемая страхом, шла, спотыкаясь о камни, попадая в рытвины ногами, царапая их о придорожные колючки, шла, задыхаясь, держась за сердце, бешено бьющее в старую обвисшую грудь, нашла после долгих поисков тропинку, что была спрятана меж камней, огромных обломков Черной горы… Теперь отсюда рукой подать до фельдшерского пункта на обочине шоссе. И тут она услышала знакомый гул над головой. Подняла голову — и, ахнув, узнала вертолет — большую стрекозу, что видела на рассвете. Свались сейчас на тетушку Саялы столько же обломков Черной горы, сколько их похоронило под собой тропинку, она бы испугалась меньше, но вертолет… Что-то оборвалось внутри у старухи — ей даже показалось, что она услышала тихий, тоскующий, короткий звук: дзынь! — и упало… Она почему-то вдруг вспомнила о деньгах, вытащила их. Побе́жала вслед вертолету, зажав в кулаке пятьдесят рублей — три десятки, четыре пятерки. Она бежала, задыхаясь, жадно ловя ртом воздух. Вертолет неумолимо уменьшался, и тогда из сведенного судорогой рта старухи полетел в небо вслед вертолету вопль:
— Подожди, остановись, дохтур!.. Черкес из Жемчужного помирает! Помоги! Он тоже служил государству! Колхозы строил, бандитов ловил! Стой!.. Помоги!!!
И тут она, задыхаясь, упала на зеленую, остро пахнущую солнцем весеннюю травку. А вертолет растаял в далекой синеве, исчез… Потом тетушка Саялы услышала треск сверчков в траве и поняла, что вертолет давно улетел. Все. Нет его. Она села на траве, согнула дрожащие колени, обхватила их тонкими, почерневшими от старости и тяжелой работы руками, и тут вдруг в памяти отчетливо всплыла худая, обтянутая кожей, свисающая с кровати рука старика, а в своей руке она ощутила деньги, вспомнила — три десятки, четыре пятерки — и почувствовала на своих старых щеках непривычные, горячие и тихие слезы…
Максуд Ибрагимбеков (род.1935)
УЮТНОЕ МЕСТО В СКВЕРЕ
— Убрать! — зычным голосом крикнул Агасаф-ага, усаживая в кресло очередного посетителя. Это был его постоянный клиент, добросовестно прождавший в очереди к своему мастеру добрых два часа. — Я тебя еще в прошлую пятницу ждал, — он со всеми своими постоянными клиентами разговаривал на ты, — думаю, что это его все нет…
— В Кировабад ездил, в командировку…
— В Кировабаде хаш хороший подают, настоящий, — сказал Агасаф-ага мечтательным голосом, — он желтый, жирный, прозрачный, и кусочки желудка они в него кладут. В Азербайджане теперь только в Кировабаде и умеют хаш готовить… Не больно?.. В Баку вообще ничего хорошего не съешь. Недавно пошел хаш кушать в хинкальную около вокзала. Принесли, я заведующему говорю: «Слушай, как тебе не стыдно, это разве хаш?» Плюнул и ушел.
— Хаш надо дома готовить, — сказал клиент.
— У жены от запаха чеснока голова потом болит, — с сожалением признался Агасаф-ага. — Она нервная… Голову мыть будем?
Агасаф-ага сунул голову клиента под душ. Предварительно он взболтал во флаконе шампунь и, вылив немного душистой жидкости себе на ладонь, с наслаждением понюхал ее. Капроновая щетка описывала круг за кругом в мыльной пене на голове, парикмахер несколько раз намылил густые волосы; мыл он головы клиентам всегда очень тщательно и сам же покряхтывал в это время от удовольствия.
— Компресс! Прибор! — крикнул Агасаф-ага и, подоткнув свежую салфетку за воротник клиента, наклонился к его лицу. — Ай-яй-яй! — сказал Агасаф-ага. — Ты что же это такое раздражение себе устроил? У тебя кожа хорошая. Такая кожа одна на десять тысяч бывает, а ты ее портишь. Наверное, опять электробритвой бреешься? Я так и подумал. От электробритвы добра не жди. Это сейчас на них мода, а посмотришь через два-три года — все опять начнут бриться старым способом… Не больно? Я знаю, что не больно, на всякий случай спрашиваю. Вчера газету читал… Снова о Кеннеди пишут, столько времени прошло, а все пишут. Ты не знаешь, эти журналисты каждый раз за это деньги получают? А? Вот-вот. Пиши не пиши, а я точно знаю, кто его убил… Вот как, по-твоему, его Джонсон убил?
— Я бы сказал, — ответил, осторожно шевеля намыленными губами, клиент, — но боюсь, его посадят…
— Кого? Джонсона? Никогда не посадят, он сейчас президент. Но я тебе точно скажу, его убил Джонсон. — Агасаф-ага обтер о салфетку бритву. — Ты знаешь, где я раньше жил? Я раньше жил на 4-й Параллельной, это потом я квартиру на Монтино получил. А у меня сосед там был, Давуд. Три раза в тюрьме сидел. Родственники собрались, позвали его в мечеть, заставили на Коране поклясться, что он больше не будет дурными делами заниматься. Давуд поклялся. И правда, другим человеком стал. Открыл себе мастерскую, стал чинить туфли. Виски прямые или косые сделать? Пожалуйста, но тебе прямые больше идут. Так прямые или косые? Ха… С утра до вечера Давуд туфли чинит, все довольны. Потом как-то раз прихожу с работы, говорят: Давуда посадили. Что такое, за что посадили?! Человека ножом ударил. Суд был. Прокурор смеется, судья смеется, народ смеется — дали три года. Оказывается, к нему в мастерскую клиент пришел, а мастерская маленькая, и доставил большую неприятность. Давуд утверждал, что клиент ему назло это сделал, а клиент на суде матерью поклялся, что нечаянно. Дали Давуду три года. Ты понимаешь, такой, как Давуд, рано или поздно что-нибудь обязательно сделает. Он опять сейчас туфли чинит, а я все равно знаю, что рано или поздно он что-то натворит. От таких, как Давуд, добра не жди…
