Церковь в Бюнесе он любил больше всего, он все про нее знал. Даже собор в Трондхейме занимал в его глазах второе место. Собор был слишком большой и величественный и больше подходил для торжественных церемоний, чем для скорби. Скорбь требовала более душевного и тесного церковного пространства, как вот это, например, с тысячелетними стенами, которые защищали, а не блистали помпезным декором.
Он сложил руки так, что рукава превратились в своего рода муфту, перчатки он оставил в машине. На улице было минус семь, дневной свет спускался белыми пыльными колоннами сквозь окна высоко в стенах, все уголки церкви были темными и ледяными. Пустота, и при этом отчетливое присутствие Бога. Он выпустил воздух из легких и рассмотрел пар, выходящий изо рта, взглянул на протертую, испещренную царапинами подставку для псалтыря. Потом поднял глаза и стал разглядывать фреску на северной стене с изображением грешника и семи смертных грехов в виде жирных змеев, вываливающихся из человеческого тела, и у каждого змея из пасти торчала кучка испуганных людей. Сколько из этих смертных грехов он совершил сам всего за один вечер? Чревоугодие точно. И прелюбодеяние. В первую очередь прелюбодеяние. А все те долгие годы, когда он потерял веру и вообразил, что может жить без Бога: гордыня.
Он достал Библию из кармана пальто и открыл заложенную шелковым шнурком страницу на Послании святого апостола Павла к римлянам.
— Грех не должен над вами господствовать, ибо вы не под законом, но под благодатью, — прочел он вслух. — Благодарение Богу, что вы, бывши прежде рабами греха, от сердца стали послушны тому образу учения, которому предали себя. Освободившись же от греха, вы стали рабами праведности… Ибо возмездие за грех — смерть, а дар Божий — жизнь вечная во Христе Иисусе, Господе нашем.
Он закрыл глаза и прислушался к собственным словам, раздающимся эхом в каменных стенах, к простой логике и любви, заключенных в них. Он вспомнил, когда был здесь в последний раз, суетился вокруг гроба матери до прихода остальных, а потом на передней скамейке вместе с Туром и Эрлендом, Турюнн и Крюмме, и стариком. Удивительно, что они сидели все вместе, и как по-разному они переживали горе. Кто-то, как он знал, его почти не испытывал. Еще он был здесь на Рождество и перед ним: на похоронах семнадцатилетнего сына Ларса Котума. Мальчик совершил самоубийство в собственной кровати прямо перед праздником. Теперь все знали из-за чего. Сначала ходили слухи, что из-за девушки, в которую он был влюблен, а та его отвергла, но оказалось, его отверг парень.
В последние недели он много думал об Эрленде, как они были к нему несправедливы. Он был бесконечно благодарен судьбе, что не стал священником, священнику пришлось бы выражать общее мнение, к тому же находиться под влиянием епископа, а он всего этого избежал. Ибо кто же осудит Эрленда за грех? Разве и он не был Божьей тварью? Разве не создал его Бог ради чего-то именно таким? Ни один здравомыслящий человек не мог бы утверждать, что Эрленд сам выбрал такую судьбу ради прелюбодеяния. Еще мальчиком он был не как все, очень женственным. А потом в нем возникло какое-то упрямство и смелость быть честным перед самим собой, которые заставили его покинуть родные места, где его осудили.
«Да, осудили», — подумал Маргидо. Потому что решили, что он нарочно всех провоцировал. Но все было не так. Он просто был Эрлендом.
А сын Ларса Котума… Если бы он мог выбирать, между смертью и возможностью влюбиться, как все обычные люди, в любую девчонку… Но он не мог выбирать. Он просто был самим собой. Тайно, униженно и позорно. И это отняло у него жизнь.
Да. С Эрлендом поступили очень несправедливо.
Маргидо не знал, сгладили ли прошедшие рождественские дни горечь, которую, должно быть, чувствовал Эрленд, ведь оказалось, что история Эрленда не уникальна. Маргидо вдруг очень захотелось сказать брату, что никто и ни за что его не осуждает, но после того звонка, когда сам он, как последний идиот, сидел пьяный на каменной ограде и думал, что стал другим, потеряв вдруг всякую ответственность за свои действия…
Он закрыл лицо руками, придавив пальцами веки до боли, до красных и зеленых колец, пульсирующих в черноте. Странно, что к себе он предъявлял более высокие требования, чем к Эрленду. Он просидел так, спрятав лицо в ладонях, довольно долго, и все думал, почему. Потом решил, что сам он сильный, а Эрленд — слаб. Он понял, что силу ему дает вера. Он повернулся спиной к Богу, отдавшись чревоугодию и плотским желаниям, и Богу пришлось зайти далеко, чтобы показать ему правильный путь.
Маргидо заметил, что ноги онемели от холода, только когда с трудом поднялся, вышел из церкви и запер ее за собой огромным, ручной ковки ключом.
Тур сидел за кухонным столом и читал сельскохозяйственную газету, старик сидел в гостиной и читал книжку, тихо играло радио. Перед обоими стояло по пустой кофейной чашке.
— Это ты? — спросил Тур.
— Да. Кофе еще не остыл?
— Похороны, что ли, здесь были? Я не слышал колоколов.
— Нет, просто хотел посидеть немного в церкви, сам по себе.
— Это еще зачем? Опять оступился?
— Тур…
— Кофе еще теплый.
По вкусу кофе было понятно, что его варили несколько раз на одной и той же гуще.
— Ты все еще выписываешь эту газету? — спросил он и присел за кухонный стол.
— Привык как-то. И приходит ежедневно. Крестьянский журнал приходит только по пятницам.
— Может, лучше выписывать местную газету? — предложил Маргидо.
— Нет. Все новости передают по радио.
— А что свинарник? Свиньи растут красивыми и жирными?
— Ну да. Только они не должны быть жирными. Тогда цена будет ниже. У них должен быть правильный процент мяса.
— И как ты это проверяешь?
— Это регулируется типом кормов и их количеством, — ответил Тур.
— Я… Я заказал памятник матери. Из белого гранита.
— Ты за этим пришел?
— Но мы не будем его устанавливать до весны. Там слева бронзовая роза, и имя выбито черным лаком.
Он говорил нарочито громче, чтобы старик в гостиной услышал.
— Дорогой, наверное, — заметил Тур.
— Да, недешевый. Но ведь нужно что-то приличное.
— А там есть место для других имен? — спросил Тур.
Маргидо кивнул. Тур сложил газету и отнес ее старику, который тут же ее взял, отложив в сторону лупу и надев очки. Маргидо попытался вспомнить, когда ему в последний раз заказывали очки, может, стоит сводить его к окулисту, приехать за стариком сюда, заставить его сначала помыться и переодеться и отвезти в город.
Тур налил себе кофе, под конец лилась уже только гуща, но он, похоже, этого не заметил.
— У меня завелись крысы, — сказал он и тяжело вздохнул.
— Крысы?
— В свинарнике. Гребаные твари. Да, говорю прямо, не стесняясь твоих нежных ушей. Гребаные твари! И в ловушки они, черт возьми, не идут, слишком умные. Только сжирают яд, а потом дохнут внутри стен. Но недостаточно быстро, и все время появляются новые, я видел их следы на дворе далеко от свинарника.
— Так надо вызвать дератизаторов.
— С ними надо подписывать договор. Я звонил и спрашивал. На несколько тысяч крон. Ни за что, — ответил Тур и покачал головой.
— Они свиней не покусают? Не заразят их ничем?
— Я первым делом об этом и подумал. Представил, как они копошатся перед носом у свиней, твари. Но теперь я заколотил и закрыл свинарник, а в помещении с кормом они достают только то, что упало на пол, к тому же, я теперь очень слежу за чистотой, подметаю все время. И все равно, знаешь ли, их тянет к теплу, теплу от скотины. И они так быстро размножаются…
— Я как-то слышал об ужасном способе избавиться от крыс, — сказал Маргидо.
— Да?
— Ловишь одну крысу живьем…
— Спасибо!
— Ловишь одну живьем, — продолжил Маргидо, — потом выжигаешь ей глаза и отпускаешь. Ее крики должны спугнуть остальных.
— Фу! А как же любовь к ближним?
— Это ведь только крысы, — сказал Маргидо.
— Они тоже — Божьи твари, — возразил Тур и криво ухмыльнулся.
Маргидо вынужден был улыбнуться в ответ и почувствовал, что сейчас за этими улыбками — самое подходящее время сказать что-то важное. Он понизил голос, заглянул в гостиную, — старик сидел, склонившись над газетой, — на всякий случай Маргидо подошел к радио и увеличил громкость:
— Я тут думал об Эрленде, — сказал он.
— Что же ты думал?
— Мы были к нему несправедливы. И к этому… тоже.
— Они были здесь на рождество, оба, — ответил Тур. — А когда они уезжали, я взял датчанина за руку и пригласил его сюда летом. Сказал, что летом здесь очень красиво.
— Так и сказал?
— Здесь ведь действительно красиво летом.
— Я не о том. Ты правда пригласил его сюда?
— Правда.
