Нелли придвинулась ко мне поближе.
— У тебя такое прекрасное лицо, — сообщила она. — Такие изумительные глаза. И отличная фигура.
— Издеваешься? — промямлила я. — Вот ты само совершенство. И такая умная. Мне кажется… я тебя понимаю.
Она охватила мое лицо ладонями, задыхаясь, точно мы попали в метель. Глаза ее раскрылись широко-широко. Я поняла без слов, и она знала, что я понимаю: пустота; кто-то ее покинул. Она ударила себя в грудь кулаком:
— Мне очень больно. Ты не представляешь, как больно.
— Я знаю, — сказала я, и в тот миг так и было. — Знаю. Ты ужасно храбрая.
Она устроилась рядом. Теперь мы лежали друг к другу лицом. Над нами со смехом плясала Дженна, разоблачившаяся до спортивного топика.
— Мне трудно говорить об этом. Я счастлива, что узнала тебя.
Я стиснула Нелли в объятиях. Наверное, еще никогда я не чувствовала чужую боль так глубоко. Я сознавала, что мое дыхание смрадно, но сознавала также, что ей это безразлично. А мне безразлично, когда она пускает дым мне в лицо. Я взъерошила ее волосы, потом взъерошила свои, потом снова ее. Я не ждала, что она поцелует меня, но, казалось, она способна на это. Я уехала домой через час после того, как собралась уезжать. Сидела в такси, сжав в руке клочок бумаги с телефоном Нелли, и думала о том, что не успела увидеть ее пруд.
На следующий день я проспала до трех, убаюканная звуками улицы: к отелю под шум дождя подъезжали кэбы. Во второй половине дня мне предстояла не одна встреча, и я твердо решила никому не рассказывать, что меня тошнило. Но мой главный инстинкт — делиться новостями, и эта тема выскочила уже через десять минут после начала моей первой, профессиональной встречи. До шести вечера я цедила единственную чашку чая, потом решилась на корочку от жаркого под хлебной крышкой. Вытащив телефон, я принялась просматривать фотографии прошлой ночи. Как я их снимала — забыла начисто. На одной размытый Айдан атакует камеру. На другой Дженна целует мое потное лицо. На нескольких Нелли дико машет сигаретой, угрожая дому пожаром. На прочих мы лежим лицом друг к другу, закрыв глаза. Наши пальцы сплелись.
Если приглядеться, в верхнем левом углу видно мутное розовое пятно рвоты.
* * *
В колледже я целовалась с тремя девушками. Одновременно. Три гетеросексуальных девушки упражнялись во вселенской любви на мероприятии в поддержку Палестины, отыскав для этого укромный уголок, и предложили мне присоединиться. Я согласилась. Мы сели в кружок и по очереди начали целоваться, достаточно долго, чтобы как следует почувствовать губы друг друга. Я ощутила нечто мягкое и щекотное, не то что грубые края и резкие движения мужских губ, к которым я все никак не могла привыкнуть. Потом мы смеялись. В восьмом классе я боялась напрасно. Я не обернулась воинственной лесбиянкой во главе мотобанды, но и стыда не испытала. И даже не вздрогнула, когда мое фото в поцелуе с девушкой Хелен появилось на стене факультета искусств как часть диссертации юноши по имени Коуди, «вдохновленной Нэн Голдин[62]».
* * *
Я лежала в постели, почти оправившись от послервотного недомогания, и сосредоточенно рассматривала фотографию, на которой были сняты я и Нелли. Этот снимок не нуждался в обработке. Болезненные, потерянные девочки-заговорщицы на чьем-то уютном диване. Будь я немного другим человеком, провела бы так много ночей и забила жесткий диск вот такими фотографиями. Не люблю выражение «увлечься девочкой», но глаза не врут. Эту фотографию снял охотник за привидениями, который умеет делать видимыми духов и призраков, незримых для большинства.
— Ничего не выйдет, — говорит он. — Думаю, нам лучше расстаться друзьями.
Седьмой класс. Только что кончились зимние каникулы. На последнем свидании мы несколько часов ходили взад-вперед по улице, держась за руки, а потом пошли в кафе-мороженое «Хаген Дас» и стали ждать, когда за мной приедет мама. Я поняла, что он мне нравится, потому что мне было не противно смотреть на семечки от ягодного смузи, застрявшие у него между зубов. В следующую среду нашему роману исполнилось бы шесть месяцев.
— Хорошо, — пискнула я и уткнулась в плечо Мэгги Филдс, в ее синее меховое пальто. От Мэгги пахнет сахарной ватой, и она так мне сочувствует. Мы идем в женский туалет на двенадцатом этаже, она гладит меня по голове. Это был мой первый бойфренд, и я уверена, что последний. У Мэгги было уже трое, и все разочаровали ее.
— Сволочь какая, — говорит она. — Что мы с ним сделаем?
Когда Мэгги злится, в ее речи проявляется бруклинский акцент.
Это ее коронная роль.
* * *
— Я так больше не могу, — говорю я и съеживаюсь лицом к окну.
Он сидит за рулем своего зеленого джипа и гадает, что меня так расстроило, а я реву и прячу слезы за темными стеклами очков. В полном молчании он паркуется и ведет меня к себе домой, как ребенка, попавшего в беду. Мы захлопываем дверь, он наполняет графин водой и говорит мне, что я — единственная, кто для него что-то значит. Он уверен, я чувствую то же самое. На его лице неизменная гримаса, другого проявления эмоций я не наблюдала с момента нашего знакомства.
Для разрыва понадобилось еще три попытки (на пляже, по телефону, по имейлу). И вот я сижу в уличном кафе, где-то в районе Парк-Слоуп, со своей подругой Меррит. Мы обе в темных очках, снаружи прохладно, и мы кутаемся в худи. Пока я ковыряю оладьи, Меррит роняет: «Менять отношение — нормально». К чувству, к человеку, к любовной клятве. Нельзя стоять на месте из боязни противоречить себе. Не надо смотреть, как он плачет.
Поэтому я перестала отвечать на звонки, перестала просить разрешения, и вскоре он исчез — то ли отняли права до конца рождественских каникул, то ли случилось еще что-то не менее ужасное и, по всей видимости, непоправимое.
* * *
— Когда тебе будет столько же лет, сколько мне, ты поймешь, как все это запутанно.
Он говорит о любви. Между нами всего лишь восемь лет разницы. Можно было предвидеть: наш роман двух побережий развивался слишком хорошо. Он звонил мне каждое утро перед серфингом, по дороге на пляж. Я рассказывала, что вижу из окна своей новой квартиры: заснеженный соседский сад, пожарные лестницы, на каждой жалобно мяукает по коту. Мне не всегда удавалось вспомнить лицо своего друга, вместо этого я представляла себе собственные босые незагорелые ноги, прижатые к стене, и многочасовые разговоры.
— Жаль, что ты далеко, — говорил он. — Я бы повел тебя есть мороженое и смотреть на волны.
— Было бы здорово, — соглашаюсь я. Или мне просто хочется так думать.
И вот я на дне рождения его приятеля Уэйна, в мамином черном платье, с красным лицом и грязными волосами, мои каблуки утопают в песке, и я чувствую себя страшно неловко. У девушки-диджея волосы собраны в одиннадцать маленьких пучков. Мой друг стоит около большой ванны с горячей водой и болтает с девушкой в комбинезоне. Как никогда ясно я сознаю, что мой приезд — совсем не то, что он воображал, если он думал о нем вообще. Весь следующий день мы провели на побережье. Предполагалось, что это будет романтическая поездка, но она больше напоминала захват заложника. Стоя в очереди за тако с рыбой, я тщетно надеялась, что никто не услышит его слова, а если услышит, то не станет судить обо мне по ним. Больше всего на свете я хотела остаться одна.
После этого я перевернула страницу: уехала домой и впервые за много месяцев расслабилась. В конце концов, желание — враг покоя. Я залезла в ванну и позвонила Одри:
— Не срослось. Наверное, он считает своей заслугой, что встречался с такой пухлой девицей.
(Позднее мы узнаем, что параллельно он обхаживал актрису из телесериала «Западное крыло» и даже купил ей кактус.)
Одри рассмеялась:
— Что за кретин. Он даже не понял, как ему повезло с тобой познакомиться.
* * *
— Я по-прежнему люблю тебя, — говорит он, — но должен идти своим путем.
— Значит, расстаемся? — с дрожью спрашиваю я.
— Думаю, да.
Я падаю в обморок, как средневековая барышня при виде казни на городской площади.
Потом с какой-то вечеринки вернулась мама. Она обнаружила меня в оцепенении лежащей поперек кровати, щекой на варежках, подаренных им на Рождество, среди наших совместных фотографий. Меня сковало чувство, которое я сначала приняла за печаль, а позднее квалифицировала как подавленность. Мама сказала, что это отличный повод посвятить время себе, пореветь всласть, наесться углеводов с толстыми кусками сыра.
— Ты поймешь, сердечная боль — в каком-то смысле благо.
В последующие годы я много раз цитировала эту фразу, даря ее всем, кто в ней нуждался.
13 примеров того, что не стоит говорить подругам
